хвостом; по сторонам ? куртины вы­сокой калины с просвечивающими насквозь алыми бесполезными гроздьями (это не ряби­на, которую можно раскусить, за­жмурившись от желанно–страшной горечи, или ки­дать горстями жесткой картечью в визжащих девчонок); коса; запах ско­шенного дуд­ника, и я плююсь бузиной через его пахучие трубки, пока ты косишь.

А на обратном пути: копна сена на телеге (стягивающую ее заскорузлую брезенто­вую стропу ладонью до сих пор помню на ощупь); сижу высоко; качает, боюсь упасть.

Видишь, как бывает: для взрослого ? незаметная мелочь, обычный день, даже часть дня, для ребенка ? важное на всю жизнь. Вот так.

Ну, ладно, Валентин, заканчиваю. И так получилось длинно. Утешаюсь тем, что это первый раз, когда я тебе пишу, причем пишу издалека, поэтому надеюсь, что и тебе будет отрадно вспомнить те времена.

И уговор, что, как вернусь домой, приеду к тебе в гости. Расскажу тебе про мои здешние пустынные дела и узнаю про твои. Я ведь слышал, тебя окрестный народ единогласно депутатом потребовал, а старушки, как и в былые времена, мо­лятся там на тебя.

Да и просто так хочу посидеть с тобой, посмотреть на нас нынешних в продолже­ние нас тех ? из моего детства и твоей юности. Все.

Еще раз с юбилеем тебя!

Желаю здоровья и счастья! Увидимся.

Твой Сережа».

Это письмо я не отправил. Чувствуя его важность и особенность, решил передать для надежности с оказией, полагая, что время у меня до Валюшкиного дня рождения еще есть. Но оказия отложилась, а приехав в Москву в июне, я узнал, что день ро­ждения у него не шестнадцатою июня, как я думал, а шестнадцатого мая. И что он неожиданно умер за два дня до своего шестидесятилетия, что совпало (секунда в секунду?) с тем мгновением, когда я неожиданно проснулся раньше обычного со столь отчетливой потребностью немедленно ему написать…

«P. S.

Дорогой Валюшка!

Прости, что не успел поблагодарить тебя в этой жизни. А если позже увидимся, извинения, наверное, и не понадобятся. Просто вспомним, как все это с нами было. Присядем на солнечном волжском берегу на край лодки, опустив ноги в мелкую воду и баламутя песок на дне пальцами. И вот тогда я и поблагодарю тебя за то, что ты был мне хорошим человеком… А ты скажешь, бросив окурок в воду и отталкивая лодку от берега: «Да перестань ты, Сереж… Поехали!»

Наверное, было бы поучительно рассказать про этот час моего подъема к гнезду во всех деталях. Но я, пожалуй, опущу большинство из них. Признаюсь лишь, что сейчас, по прошествии многих лет, я отчетливо понимаю, что переживаемый ку­раж просто зашкалил меня тогда полностью. Потому что в трезвом уме я бы, конечно, осмотрелся повнимательнее, а на ту скалу вообще бы не полез. Тем более в столь плачевной физической форме, да еще со всей аппаратурой, да еще и ве­чером.

Как бы то ни было, скажу лишь, что чуть выше середины подъема я нашел себя в очень непривлекательном положе­нии: застрявшим на крутом скальном обрыве таким образом, что вернуться уже пройденным путем было невозможно, а до­роги вперед тоже не было: я стоял, распластавшись вдоль плавной округлости скалы, которая оказалась более выпуклой, чем я предполагал, и почти нависала над карнизом, по которому я лез.

«26 мая…. Прижимаясь всем телом и щекой к прогретым за день камням и проклиная трудовые будни орнитолога, я по­нял, что застрял капитально и звать на помощь некого. Как говорят в Туркмении, «кутарды»… Отчетливо запомнилась муха, вальяжно подсевшая на камень в полуметре от моего прижатого к скале носа и, каза­лось, злорадно–торжествующе потирающая лапки («Влип, очкарик?»), посматривая своими переливчатыми глазами на меня ? такого большого, но такого бестолкового и беспомощного.

Кое?как стащив через голову лямку саквояжа, я раскачал его в воздухе и закинул за скалу на куст боярышника, где он удачно застрял. После этого я сам, как прыгаю­щий паук (есть такие ? прыгают на добычу, оттолкнувшись всеми ногами одновре­менно), сиганул на тот же куст, вцепившись в него чуть ли не зубами. Все закончи­лось благополучно. Покорячив­шись некоторое время, как червяк на крючке, подо­брав саквояж и передвинувшись на безопасное место, я мужественно вытащил ко­лючку из?под ноггя, залил ссадины на руках всегда дисциплинированно носимым с собой йодом и полез дальше, добравшись?таки до точки, откуда гнездо было видно как на ладони.

Оно было пустым. Даже не обжитым. Неизвестно чье старое гнездо с прошлого года, которое и не обновлялось никем в этот засушливый сезон…»

Поднимаясь выше к уже близкой вершине, я думал о том, что везение, в конце концов, совсем не обязательный компо­нент моей жизни и работы и что случившееся куда правдоподобнее, чем могло бы быть, если бы я жилое гнездо так сразу вот и на­шел. Поднявшись наконец наверх и переведя дух, я посмотрел вокруг с той точки, откуда распахивается обзор перед глазами сидящих здесь орлов.

Вид этот был великолепен. Заходящее солнце опустило контрастные тени на бес­крайние опустыненные увалы–адыры. Чандыр местами поблескивал внизу, вплета­ясь извилистой речной ленточкой в курчавые заросли прибрежные тугаев. Внушит­ельные скалы противоположной части долины ? на нейтральной полосе и уже на иранской территории, заманчиво чернели недоступными для меня, советского педа­гога, обрывами. Азиатское небо без единого облачка сочетало целую гамму цветов: от оранжевого и розового на западе до темно–синего на востоке. Картина была вели­чественная и полностью окупала пережитый стресс, не компенсируя, однако, неиз­бежного разочарования тем, что гнездо я не нашел.

Хуже мне стало, когда я обернулся в противоположную сторону. От вершины горы, на которую я только что залез, чуть ли не рискуя жизнью, вниз шла даже не тропа, а почти дорога, испещренная множеством следов от овечьих, козьих и осли­ных копыт и вполне подходящая если не для машины, то уж для мотоцикла