так плох.

Он улыбнулся и, словно корабль, отплыл в свою сияющую жизнь.

Ничуть не веря туалетному меценатству, я все же собрал рассказы и отнес в «Огонек». Через полтора месяца книжка вышла. Тогда хорошо платили, и жест Софронова не только расколдовал меня для литературы, но и обеспечил нашей семье полгода беспечальной жизни. В. Кожевников, увидев, что поле разминировано, тут же заслал в набор «Ранней весной» и пригласил меня для серьезного мужского разговора.

Суть разговора сводилась к тому, что надо выступить с таким рассказом, чтобы там поняли: нелицеприятная партийная критика вывела меня на истинный путь. Тогда история с «Литературной Москвой» будет исчерпана. В. Кожевников, хорошо знавший и меня, и мои обстоятельства, сказал: к сожалению, вы не такой человек, чтобы не попасть снова в дерьмо, но хотя бы переведете дух и выкупите ложки из ломбарда.

— А «Ранней весны» для этого мало?

— Мало, — серьезно и ответственно сказал Кожевников. — Прежде всего, он мрачноват. В нем нет той просветленности, какой от вас ждут. Я не призываю к халтуре, приспособленчеству, сладким соплям. Да это и не пройдет. Нужно творчество. Неужели у вас ничего нет в загашнике?

— Кажется, есть… Но надо малость поколдовать.

— Не тяните. Сейчас самый момент…

Я не тянул. Через неделю принес ему большой рассказ «Путь на передний край». Здесь были использованы мои дневниковые записи и все три затеси: «Женщина в поезде», «Четвертое измерение», «Жена бригврача». Тем, кто прочтет эти затеси, они вряд ли покажутся очень солнечными, способными убедить подозрительное начальство в моей перековке под влиянием принципиальной доброжелательной критики. Но за семь дней затеси решительно преобразились: никаких вшей — нервное почесывание на почве легкой контузии, никаких греховных игр с женой бригврача — проникновенный разговор о смысле жизни, в результате которого она бросает деспота-мужа и уезжает на фронт. И вообще — ничего болезненного. В госпитальной сцене пациент дает военврачу урок патриотизма, и даже история с жалким полудеревянным человеком обрела под густым патриотическим соусом вполне радужный вид. Потрудился я и над общим колоритом, высветлив и осеребрив его муругий — серо-буро-коричневый с желтым выблеском — тон. Если затеси напечатать рядом с рассказом «Путь на передний край» — последний явит образцовый пример конформизма. Вадим Кожевников пришел от рассказа в восторг, не подозревая, что тут явлено то самое приспособленчество, о котором он меня предупреждал. Его смутило лишь, что жена бригврача лежит в постели очень легко одетая. Я тут же нарядил ее в байковый халат, закутал в пушистый шерстяной плед, а голову повязал шелковой косынкой. Но и в таком виде она вызывала сомнения. Тут уж я заартачился, как та девица, что, подарив себя кавалеру, стыдливо отводит губы. «Ладно, сказал он с видом отчаянного игрока, — будем вместе гореть!» Знал хитрец, что гореть мы не будем. На ближайшем пленуме МК Алексей Сурков, говоря о благотворном влиянии партийной критики на художника, привел в качестве примера мои военные рассказы, опубликованные в «Знамени». Препарированная по законам социалистического реализма история о завшивевшем контуженом бедолаге вытянула на буксире и мрачноватый рассказ «Ранней весной»…

В эти дни Александр Яшин обратился с письмом в ЦК: «Пусть я написал ошибочный рассказ, почему моя семья должна голодать?..»