Последним, что девушка увидела, обернувшись, были вырывающиеся из выбитого окна языки пламени и черные клубы дыма. С Пречистенки доносились истерические бабьи завывания:

— Ой, лишенько, горим, крещеные, гори-и-и-им!

— Цекаво решила — подпалить-то, — морщась, похвалил Валет. — Пока разберутся, что к чему, пока потушат — не до нас станет… Ох, лихая ты, Катька, у меня… Страшно с тобой.

— Тебе-то страшно? — Катерина, задрав подол, методично отрывала полосу ткани от кружевной нижней юбки. — Вот уж не поверю. Покажи плечо, дай замотаю. Ох, крови-то… Терпи, Сережа, скоро на месте будем.

До Хитрова рынка по предутренней пустой Москве доехали без препятствий. На Солянке отпустили Фрола, пешком дошли до грязных переулков Хитровки, нырнули в черную, неприметную дверь трактира «Сибирь». Хозяин Анисим Ерофеич, спокойный, бодрый и невозмутимый, провел фартовых в дальнюю комнату за общим залом, предварительно выкинув оттуда сонную проститутку и ее ругающегося с недосыпу «кота». Катерина потребовала воды и чистых тряпок; сама разрезала рубаху Валета, осмотрела рану, тихо взвыла от радости, убедившись, что пуля прошла навылет и выкатилась из рукава, не задев кости, и ловко сделала перевязку.

— Ты смотри, чисто фершалка… — подивился Валет сквозь стиснутые зубы. — Это-то откуда знаешь?

— Я все знаю, Сережа… — Катерина встала, осмотрела свое мятое, порванное, забрызганное кровью платье. — Господи, вот незадача… Ерофеич! Распорядись принести мои вещи!

— Как прикажете, Катерина Николавна! — отозвался из сеней голос хозяина, и через несколько минут взъерошенный подросток в бабьей кофте втащил в комнату чемодан и два саквояжа, привезенные сюда накануне «дела».

Девушка открыла чемодан, вытащила черную юбку, скромную батистовую кофточку и, не стесняясь Валета, начала переодеваться. Вскоре она превратилась в курсистку и, приладив на растрепанные волосы аккуратную шляпку, довершила преображение.

— Катя, а куда ты? — поинтересовался наблюдающий с топчана за действиями подруги Валет. — Паровоз у нас в двенадцать, билеты есть, ложись да спи, покуда можно. Зачем по улице болтаться, еще признает кто… К сестрице собралась?

— Нет. — Катерина, не глядя на него, завязывала под подбородком тесемки накидки. — Аню лучше не вмешивать, она ничего не знала, только испугается зря. Папку ей отнесут позже. Я иду в «Англию».

— Зачем, Катя? — тут же спросил Валет.

Руки Катерины, завязывающие тесемки, замерли. Обернувшись к любовнику, она некоторое время пристально, без улыбки смотрела на него, словно что-то соображая. Затем, так ничего и не сказав, подхватила с пола маленький черный ридикюль и быстро вышла из комнаты.

— Так ты валялась все ж таки с ним, сука?! — заорал Валет, вскакивая и снова со стоном опускаясь обратно на топчан от пронзившей плечо боли.

Ответа не последовало, лишь в конце сеней хлопнула дверь на улицу да заглянул в комнату заинтересованный Анисим Ерофеич.

— Сгинь, портомоина… — хрипло велел ему Валет. Лег навзничь на топчан и закрыл глаза.

До номеров «Англия» на Троицком подворье Катерина добралась за считанные минуты. Коридорный, узнав девушку, беспрепятственно пропустил ее в пустой грязноватый вестибюль.

— К господину Констанди? В шестой пожалуйте, они у себя еще, должно, почивают. Утром съезжать собирались, уж и номер оплатили…

Катерина быстро поднялась по темной лестнице на второй этаж, прошла длинным коридором и постучала в дверь шестого номера.

Ей открыл Грек, в полутьме она не могла разглядеть выражения его лица. Голос его, после мгновенной заминки, прозвучал знакомо, спокойно:

— Малышка?.. Что ж, раз ты здесь, значит, дело ваше выгорело?

— Да. — Катерина, отстранив его, прошла в номер, мельком посмотрела на два английских чемодана у дверей. — Ты уже рвешь когти? Куда?

— В Варшаву, есть хороший навод. — Грек стоял в дверях, следил за ней взглядом. — Это было сегодня, детка? Как все прошло? Без крови, надеюсь?

— Это было сегодня. — Катерина, обернувшись, посмотрела на него в упор. — Сегодня, Грек, и ты об этом знаешь. Зачем ты меня сдал?

Грек молчал. Темно-карие, блестящие, как маслины, глаза отвечали Катерине непроницаемым взглядом. Та не отворачивалась, чувствуя, как, словно обручем, сжимает горло, и всеми силами молясь: не заплакать бы, господи… Заговорить она не могла, боясь, что тут же разрыдается, и только молча смотрела в лицо человека, бывшего рядом с ней три года.

— Ты пришила этого туза? — наконец спросил Грек, подходя к Катерине и кладя тяжелые, горячие руки ей на плечи. — Ты или Валет?

— Я. Я была вынуждена. — С первыми же словами слезы все-таки брызнули из глаз, и Катерина, невольно уцепившись за руку Грека, опустилась на застланную кровать. — Он накрыл нас прямо на работе, зацепил Валета, так что по-другому было нельзя… Я убила его, подожгла дом, и мы оторвались на Хитровку. Это просто чудо, что все так получилось. Сегодня же мы уезжаем в Одессу… Зачем ты меня сдал, Грек?

— Не тебя, детка, — спокойно ответил Грек, прикуривая от спички папиросу и садясь на кровать рядом с Катериной. — У меня был договор с тем фраером: он берет Валета и отпускает тебя. Он сделал тебе это предложение?

— Да… Да. И я сразу поняла, что… Грек! Грек! Ты же честный вор, тебя уважает вся Одесса, ты козырной марвихер! Так ссучиться, боже мой, Грек, зачем?! — Катерина зарыдала в голос, уткнувшись лицом в ладони. — Как ты мог думать, что я оставлю Валета?! Я бы пропала вместе с ним, сгорела б вместе с ним, и что бы ты с этого имел? На что ты рассчитывал?!

— На твою замечательную головку, девочка. — Грек смотрел в сторону, в окно, за которым над куполами Страстного монастыря занималось розовое сияние. — Я подумал, что ты, может, не захочешь греметь под Нерчинск из-за обычной сявки, которая пальчика твоего бриллиантового не стоит. Прости мне этот грех, детка. Я люблю тебя.

Катерина плакала навзрыд, сжав растрепанную голову руками и отчаянно, по-детски сморкаясь в скомканный платок. Грек не пытался успокоить ее, молча курил, сидя рядом и не замечая, что пепел с папиросы падает прямо на ковер. С улицы доносились звуки просыпающегося города: цокот лошадиных копыт, звон первой конки, проехавшей с Тверской, заунывный крик точильщика: «Ножи-нож-ж-ж-жницы точить…»

Наконец Катерина глубоко вздохнула, вытерла лицо потерявшим всякий вид платком и поднялась. Отвернувшись к висящему на стене зеркалу и поправив волосы, сказала:

— Езжай в Варшаву, черт с тобой. И дай бог мне тебя никогда больше не видеть.

— Катя! — Грек встал, взял ее за обе руки, взял так сильно, что Катерина не сразу смогла освободиться. — Катя, пойми… Ты совсем молодая, у тебя впереди жизнь, красивая жизнь, девочка, поверь мне, а Валет… Это же просто босяк с Молдаванки, из него не выйдет ничего путевого. Что он может тебе дать?! Катя, мы с тобой…

— Мы с тобой больше не увидимся. — Катерина взяла со стола свой ридикюль и быстро пошла к дверям. С порога обернулась, устало произнесла:

— Бог тебе судья, Грек. Убить тебя не могу, жаль… Прощай.

Грек не ответил ей. Он стоял, отвернувшись к стене, и не обернулся даже тогда, когда дверь за Катериной тихо закрылась.

На Хитровку девушка пришла около десяти утра: бледная, с красными глазами, но больше не плачущая. В «Сибири» уже сидел народ: шайка «поездушников» громко и беспорядочно «тырбанила слам», двое громил мрачно выпивали в дальнем углу, немолодая проститутка с серым после рабочей ночи лицом жадно уписывала горячую солянку. Катерина быстро, не глядя по сторонам, прошла между столами. Один из фартовых, не узнав ее, глумливым голосом отпустил вслед какую-то гадость, но на него сразу зашипели, и он растерянно осекся. Катерина этого не заметила: она уже поднималась по темной, скользкой лестнице на второй этаж.