— Ну конечно! Дорогой ты мой, я тебя несколько раз искал, все отблагодарить хотел.

Надзиратель потупился — больно уж ему нравились слова парня.

— Вот, возьми пока пятерку, — говорил Владимир, подавая деньги. — А завтра часов в шесть вечера приходи…

— Куда?

— В портерную, что на Кудринской площади. Знаешь?

— Как не знать, — ухмыльнулся Федоров, — заведение известное.

— Значит, договорились?

— А как же…

Он так лихо подмигнул, что вся левая сторона лица дико перекосилась.

Побег… Это известие и обрадовало и испугало одновременно. Вырваться на волю — да кто же об этом не мечтал! Бывало, ночью в камере, когда стоит невыносимая духота, Наташа сядет на койке, поджав ноги под длинную грубую рубашку, и начинает фантазировать: вот грянула революция, всюду развеваются алые знамена, толпы народа бегут к тюрьме и…

Да, это была самая красивая и самая заветная мечта.

Но бежать самим… Разве можно пройти сквозь эти толстые стены и решетки, сквозь строй надзирателей и часовых, разве можно отпереть столько замков, распахнуть столько дверей? А потом там, на воле, куда бежать? В чем — в этих дурацких халатах? Без документов и денег?

Вера смотрела в глаза подругам и видела в одних восторг, в других смятение и неверие, в третьих страх.

Особенно разволновались Маруся Никифорова и Фрида Иткинд — обе побледнели и молчали, плотно сжав губы. Одной чудились выстрелы — раны и кровь, другой представлялась виселица — толстая веревка с грубым узлом на конце. Они почти не слышали, что говорили другие. А когда Фрида разобрала, наконец, слово «оружие», ее даже шатнуло в сторону.

— Что с тобой? Ты нездорова? — участливо спросила Вера.

— Я прилягу. Меня тошнит.

Ночью к ней тихонько подошла Аннушка.

— Не спишь? Знаю — тебе не до сна… — Мягкая ее рука легла на плечо. — Ты не мучайся, милая. Если страшно — откажись. Никто тебя не осудит. Это дело добровольное.

«Не осудит…» Да разве чьего-то суда боялась она? Нет, совсем нет, просто холодный, липкий страх вполз в душу и не давал покоя. И за это она сама, сама судила себя.

Аннушка вздохнула и отошла. А Фрида точно холодной водой освежилась, ей стало легче дышать и спокойнее думать.

— Ну, а на воле опять к своим? — слышался тихий — шепот Аннушки, — Опять за бомбы?

— Нет, нет, — горячо протестовала Наташа, — к террору я больше не вернусь.

— И верно… этим ничего не добьешься. Помнишь завещание народовольца Михайлова: «Завещаю вам, братья: не посылайте слишком молодых людей в борьбу на смерть, давайте окрепнуть их характерам, давайте время развить их все духовные силы…»

Наташа долго молчала. Потом тихо спросила:

— А разве он так завещал?

— А ты и не знала?

Фриду начала окутывать синяя дымка сна. Засыпая, она думала: «Они уже думают о воле…»

Утром, когда уголовных увели, вновь начались обсуждения деталей побега. Решили — Наташа будет ведать деньгами и документами, Аннушка — адресами, Вера — одеждой. А Вильгельмине по решению друзей с воли отвели самую трудную роль.

От того, как она исполнит ее, зависело почти все.

Шура, или, как ее теперь официально называли, «надзирательница двадцать семь», Спыткиной, которой не так-то легко угодить, понравилась. Была она расторопна, смышлена, на дежурстве не смыкала глаз, все приказания исполняла быстро и с охотой. Веселая и общительная, Шура легко, с двух-трех слов, сходилась с людьми, не кичилась, не важничала, а главное — не брезговала никакой черной работой.

Невзлюбила ее одна лишь Федотова — по номерному знаку семнадцатая, а за что — и сама не знала.

— Болтушка какая-то, — говорила она, по обыкновению своему брезгливо выпячивая всегда мокрые губы. — Не приживется она у нас — помяните мое слово.

Когда прошел слух о женихе-кавказце, Федотова даже громко рассмеялась, что было с ней крайне редко.

— Видали мы таких женишков — не маленькие. Да если бы действительно был у нее жених, разве бы он позволил жить ей при тюрьме?

— А вот и позволил бы! — заступалась Веселова. — Он еще до помолвки хотел ей номер в гостинице снять. А она отказалась.

— Это еще почему? — недоверчиво скосила глаза Федотова.

— А потому, что порядочная.

Федотова фыркнула и, поворачиваясь на стуле всем своим грузным телом, недовольно махнула рукой — дескать, поживем — увидим.

И тут с парадного позвонили.

Федотова пошла открывать дверь, да так и обмерла — перед ней стоял молодой, среднего роста, широкоплечий, стройный грузин в отличном костюме. В левой руке он держал на весу маленькую, отделанную костью тросточку.

— Пардон, — сказал он, слегка наклоняясь, — прошу, любезная (у него вышло как «лубэзная»), позвать Александру Васильевну Тарасову.

В руке у Федотовой блеснула крупная монета.

— Приехал… — только и могла произнести она, вернувшись в привратную и уставясь стеклянными глазами на Веселову.

— Кто приехал?

— Да он… жених!

Веселова бросилась к двери, а Федотова тяжело опустилась на стул.

«Смотри-ка ты, явился, — думала она, — словно подслушал наши разговоры. Ну и ферт — целый полтинник отвалил».

Жених произвел ошеломляющее впечатление на многих.

Когда русобородый извозчик, нагруженный кожаными заграничными чемоданами, отдуваясь, проходил через тюремный двор в Шурину комнату, из окон на него смотрело множество глаз.

«Подарков, подарков-то сколько», — шелестело повсюду.

Даже княжна Вадбольская, получившая сигнал от Спыткииой, поднялась с кресла и чуть отодвинула тяжелую штору.

— Боже мой, — сказала она, с грустью покачивая головой, — какие у людей дикие вкусы. Выбрать себе в невесты эту «мовешку» — не понимаю, решительно не понимаю…

Слово «мовешка» (безнравственная) было из лексикона девиц Смольного института, где княжна проводила годы своей ранней молодости.

А Шура витала на седьмом небе и хотя и пыталась скрыть свою радость, ей это плохо удавалось — глаза так и искрились смехом, лицо пылало, а розовые ушки, казалось, вот-вот вспыхнут и загорятся.

Жених пробыл у Шуры недолго — всего четверть часа. Прощаясь, он галантно раскланивался, ловко щелкал каблуками и вручал Шуриным сослуживцам пригласительные билеты.

На великолепном лощеном картоне в обрамлении виньеток крупным прописным шрифтом было напечатано: