понятна.

Внезапно оборвав песню, Зураб сказал:

— Итак, начнем по порядку. Кто эта Вильгельмина?

— Она везла оружие питерскому Боевому комитету. Потому и не сказала, к какой партии принадлежит.

— Понимаю, — кивнул головой Зураб. — Эта наша. А что за человек?

— Странная. Любит шутить, дурачиться. Иногда грустит.

Зураб улыбнулся.

— Я тоже люблю шутить. А когда смотрю на красивую девушку, мне грустно. Я тоже странный?

Шура сделала движение губами, так что на щеке появилась ямочка.

— Знаешь, в камере ее зовут Артисткой.

Зураб настороженно поднял голову.

— Это уже интересно. Запомним…

— Ну, Гервасий очень хорошая, ее все любят. И никакая она не казачка. Просто у нее документы были так выписаны.

— Ясно.

— Катя и Зина — «неизвестного звания», значатся под двойными фамилиями, и ни одна из них не настоящая. Они были связными — развозили по городам ленинские брошюры и другую литературу, и в каждом городе их знали под разными именами.

— Тоже понимаю, — Зураб кивнул головой и усмехнулся. — А скажи, Шурочка, я, по-твоему, кто — кутаисец?

Его неожиданные вопросы всегда смущали Шуру, она не понимала, шутит он или спрашивает серьезно.

— Знаешь, — помедлив, сказал он, — вот когда у нас все пройдет гладко, я скажу, откуда я родом. Согласна?

— Что ж, согласна, — Шура неопределенно пожала плечом. Собравшись с мыслями, она начала рассказывать о стычках каторжанок с начальством. Свезли их в новую тюрьму, построенную в центре города, для того, чтобы убить даже мысль о побеге. Пришлось бороться за все — за получение прогулок и книг, за выдачу по утрам по кружке холодного чаю, против грубостей и откровенных насилий. Три раза камера объявляла голодовку, по нескольку раз каторжанки сидели в карцере.

— Ну, а как эта… — спросил Зураб, — княжна?

— Настоящая иезуитка. Вдруг отдала распоряжение — подселить двух уголовниц. Ну, конечно, все приготовились к бою. И вдруг… дверь открывается — и на пороге две худенькие, бледненькие девочки. Совсем еще крошки. Ты представляешь, Зураб? А сзади них матери-уголовницы.

Зураб, цокнув зубами, яростно покрутил головой.

— И теперь живут?

— Да. Матери с утра уходят в прачечную. И девочки с ними. Так и ходят под конвоем. Ты знаешь, — сказала Шура тихо, — я не могу смотреть на этих девочек. Когда их ведут, я отворачиваюсь, чтобы скрыть слезы.

Зураб молча взялся за весла.

Теперь он раздумывал над тем, что присутствие уголовных, да еще с девочками, значительно осложнит план побега.

С некоторых пор в камере начали происходить странные вещи. Первой это подметила Вильгельмина Гельме.

В списке арестанток про нее было сказано: «Рост имеет два аршина восемь вершков, телосложения плотного, темно-русая, глаза карие, лицо чистое». В графе «Звание» стояло одно слово — «Ольденбургская», но что означало это слово — никто не знал, и надзирательницы нарекли ее Графиней.

Она и в самом деле вела себя как барыня. Все движения у нее были плавные, легкие, говорила она негромко, но властно и умела менять голос — то заговорит в нос, как француженка, то томно заворкует, а то вдруг потрясет камеру таким тембром, что хоть драматической артистке впору.

Подружки так ее и звали — Артистка, и это ей, кажется, нравилось.

Как-то в часы обеда Вильгельмина несла с Верой Королевой из кухни котел с зеленоватой жидкостью, именуемой супом. Навстречу им попалась новенькая надзирательница. Вера взглянула на нее, ойкнула, как от испуга, и чуть не упала. Придя в камеру, она не притронулась к еде и тут же легла, отвернувшись к стене.

Другую странность подметила Маша Шишкарева, которую в шутку прозвали Коломенской верстой за то, что она, тоскуя по дому, часто говаривала:

— До нашей-то Коломны от Москвы и версты не будет. Разок шагну — вот я и дома..

Спала она всегда чутко, настороженно и в одну из ночей сквозь сон услышала, как тихонько открылась дверь, вошла надзирательница и о чем-то довольно долго шепталась с Верой.

Когда она утром сказала об этом Королевой, та беспечно улыбнулась.

— Ничего этого и не было. Приснилось тебе — вот и все.

Маша и в самом деле подумала, что это был сон…

Но когда однажды Вера попросила у Фриды Иткинд ее голубое платье (это была единственная вещь, не отнесенная надзирательницами в цейхгауз), все насторожились — интересно, зачем это ей понадобилось?

— Ко мне на свидание придет брат, — сказала Вера.

— Брат?

Все с недоумением начали переглядываться.

Артистка, озорно подмигнув подружкам, демонически захохотала.

— Странно, — сказала она, внезапно обрывая смех. — У тебя же нет никакого брата. Или за эти два года он успел народиться?

…Когда Вера вернулась со свидания, ее встретили шумно, тормошили, расспрашивали подробности, просили детально обрисовать брата. Но она, отделавшись общими фразами, тут же отошла к Наташе Климовой и Аннушке, сидящим в углу.

— Ну, вот что, — сказала Вильгельмина голосом разгневанной барыни, — моя исстрадавшаяся душа больше этого выносить не хочет. Да, да! Или вы немедленно расскажете, о чем шепчетесь, или же я сейчас же объявлю голодовку!

— И в самом деле, — подхватила Фрида, — это очень непорядочно — шептаться по углам, за нашими спинами.

Наташа взглянула на Аннушку, та утвердительно кивнула головой.

— Товарищи, — сказала Наташа и замолчала.

В камере она впервые так обращалась к подругам — строго, почти официально. Слово это произвело на всех сильное впечатление — улыбки исчезли, брови сдвинулись, даже всегда озорная Вильгельмина притихла.

— То, что я вам скажу, — тихо продолжала Наташа, — очень, очень важно. Если кто-нибудь хотя бы одним словом проболтнется, погибнут многие наши товарищи на воле.

— Тогда, может быть, лучше не говорить, — робко сказала Фрида.

— Нет, говорить надо. Дело в том… — Наташа обвела всех взором, словно плеснула на каждую голубизной своих глаз, — дело в том, что друзья на воле готовят нам побег.

Вильгельмина резко встала, у Фриды запершило в горле, и она закашлялась, а Катя Никитина схватилась за очки, точно боялась, что они упадут.

В коридоре послышались шаги. Наташа сделала подружкам знак. Крышка глазка в двери скрипнула и приоткрылась.