изнуряющие тело упражнения.

То бегает до упаду по ступенькам каменной лестницы вверх-вниз с грузом. Первоначальный вес — десять кын[45] — каждый день увеличивается. Его привязывают головой вниз к перекладине между двумя столбами. На ней закреплен пустой чан. Внизу стоит такой же чан с водой. Подтягиваясь мышцами живота к своим ногам, потом опрокидываясь назад, Хуа То должен двумя маленькими чашками перелить воду из нижней бадьи в верхнюю, затем обратно. Каждый лунный месяц объем переливаемого возрастает на двадцатую часть доу.[46]

Его ставят на голову у стены и заставляют отжиматься на руках, через день количество повторов возрастает.

Хуа То часами стоит в позе всадника, держа в вытянутых вперед прямых руках немалого веса камни, при этом на макушку ему ставят чашку с кипятком — чтобы обжегся, если шевельнется.

Утром и вечером послушники растягивают ему суставы, ломают его, закладывают голени за голову, приставляют к стене и задирают ноги так, чтобы они шли вертикально вверх. Его губы искусаны в кровь, глаза затуманены от боли.

Его водружают на стоящие рядом три большие бочки без крышек. С трудом балансируя на мокрых острых краях, то и дело проваливаясь, корчась от ломоты в пояснице, мальчик часами переливает ведром воду из одной бочки в другую, из нее в третью, из той — опять в первую…

Его отводят на площадку, где в землю вбито 108 деревянных столбиков. Это священное число, символизирующее годовой цикл: 12 лун, 24 полулуны — сезона и 72 пятидневки — периода года. Расположены столбики на расстоянии, равном длине человеческой голени, высотой примерно до пояса, площадь торца — с большой апельсин. Хуа То должен ходить и прыгать по этим искусственным пенькам, между которыми острием вверх натыканы заточенные колышки. Оступиться — значит получить увечье…

Когда То привыкает к одним упражнениям, их сменяют другие, более сложные, и муки начинаются сначала.

Он знает: все это нужно для закалки тела, но ему страшно. У молодого послушника, поступившего в обитель за год до Хуа То, разорвалось сердце от натуги. Не случится ли подобное и с ним самим?

Все оставшееся время он занимается мелкими постыдными и скучными хозяйственными делами, предназначенными специально для того, чтобы одновременно проверить и сломать его волю. Монахи и послушники не трудятся на полях, живут приношениями, тем не менее кухонных работ в храме хватает. Когда их нет, ему находят, чем заняться.

Сначала Хуа То полагал, что это просто испытание, и когда он покажет наставникам, что может преодолеть монотонность и будничность службы, сяньшэны одобрительно закивают головами и станут обучать его по-настоящему всем тем тайным воинским искусствам, которыми Шаолинь славится со времен Бодхидхармы.[47] Теперь он потерял уверенность. Кажется, его задачи бесконечны, и он навсегда останется прислугой, мальчиком-на-все.

Хуа То не хочет так думать, не желает, чтобы его надежда раздробилась на кусочки, как стекло под ударом молота. Но вопреки его желанию она размывается, подобно песку под водяной струей.

Летом он ухаживает за деревьями в монастырском саду. Зимой очищает от снега ступеньки храмовой лестницы. Сезоны он распознает лишь по той работе, которую его заставляют делать.

Сегодня Хуа То весь день сгребал листья в кучи, потом делал из них одну большую горку. В тот самый момент, когда он облегченно вздохнул (наконец закончил!), подул ветер и свел весь труд на нет. Бесконечная, бессмысленная работа, которую вообще не стоит делать, но которую делать он обязан. Неужели это мой жребий? — вдруг всхлипывает он. Никто ему не отвечает…

Он смотрит через единственное малюсенькое оконце своей кельи и видит силуэты наставников и учеников, которые направляются в учебный двор для занятий. При виде их То решается. Послушничеству не видно конца, но для него должен быть какой-то конец. Он должен быстрее стать чиен-чиа, мечником, благородным рыцарем, чтобы выполнить свой священный долг. Он сделал все, что требовали от него наставники, — и ничего не получил взамен кроме ежедневной нестерпимой боли и унижения от ощущения собственного ничтожества и бессилия что-либо изменить.

Пыль — летом, снег — зимой, грязь — весной, палые листья — осенью. Вот его удел, не меняющийся, как и сам храм. Шаолинь вечен: он переживет все. Пройдут века, и сотни агоний разочарования, таких, как у него сейчас, завершатся смертью душ в этих стенах.

То выходит в коридор. Тьма поглощает его, стены храма давят на сознание. На них, как пласты копоти, налепились безмолвные муки сотен поколений, воздух пропитан людскими страданиями и божественными знаниями, которые сделали Шаолинь таким, каков он есть. Ой не зря буддийские храмы называют Вратами пустоты. Хуа То тоже попал в ловушку, и стены сейчас впитывают страсти, которые источает его тело. Кто он такой, чтобы верить, что сумеет усвоить науку Шаолиня? Разве он достоин вообще хоть каких-то знаний?

Я глупец, думает То, потратил годы ни на что. Лучше бы я пошел в провинцию Сычуань на священную Хаомин, Гору Поющих Аистов, излюбленное место даосских отшельников.[48] Лиса, барсук и другие звери живут в норах и близки к земле, а потому обладают большим запасом чудесной силы «дэ», идущей от земли. Ее посредством они живут тысячу лет, владеют искусством волшебных превращений. Даосы подобны им, только сильнее, потому что к «дэ» добавляют силу знаний и праведность.

То зажмурил глаза и представил себя в одежде даоса — открытом у ворота халате с чрезвычайно широкими рукавами и множеством складок, перехваченном под грудью длинным тонким поясом с кистями. Вокруг фениксы и журавли — спутники бессмертных. В волшебном котле, украшенном магическими фигурами Зеленого Дракона и Белого Тигра, варятся пилюли вечности. Эти пилюли, а также молитвы, заклинания, специальный режим, подчиненные особым правилам связи с женщинами, сделали его жизнь неограниченной, дали власть над духами и демонами, позволили превзойти в искусстве превращений самого злокозненного девятихвостого лиса-оборотня, научили предсказывать будущее по книге «Ицзин» и тысячелистнику[49] и вызывать гром из собственного кулака.

Тогда бы он, подобный Дунбиню, одному из восьми даосских святых, покровителю магии и различных ремесел, сделал бы то, что завещал дедушка, умирая…

Вот беда: дедушка презирал даосов, считал невежами и бездельниками, слишком любящими солнце и луну,[50] хотя несколько лет пробыл у них в обучении, а скорее, именно поэтому.

С другой стороны, те, кто были дедушкиными наставниками, не являлись истинными даосами-магами. Чтобы уподобиться бессмертным, необходимо прикипеть сердцем к принципу «у вэй» — полного воздержания от какой-либо деятельности, отречения от всего земного. От «красной пыли» — суетного грешного мира, как говорят буддисты.

Так ведь «у вэй» никак не сочетается с тем священным долгом, ради выполнения которого живет То…

Дедушка был прав: у даосов делать нечего. Философы, алхимики и ученые мне не помогут добиться своего, а магом я могу стать, лишь отказавшись от всего, чем живу. Кроме Шаолиня мне некуда деваться…

И внезапно Хуа То пронзает мысль: храм стал частью его жизни. Какими бы горькими, дурацкими и бессмысленными ни были его труды, они вросли в него, переплелись с ним. Надо терпеть…

То берет метлу, отправляется в сад. Ветер небрежно набросил узоры из желтых, красных, коричневых, золотых листьев на покрывало из побуревшей, но еще крепкой травы.

В саду стоит старик в желтом халате жреца, обратив лицо прямо к солнцу — несмотря на осень, еще очень яркому. Хуа потрясен: как можно так долго смотреть на светило? А если монах закрыл глаза, то зачем подставлять под лучи лицо?

Жрец оборачивается, и у Хуа вырывается крик ужаса: у старика пустые глазницы. Опомнившись, он почтительно кланяется.

— Я слушаю тебя, новый послушник, — говорит старый монах.

— Как вы можете узнать меня, досточтимый, если встречаете впервые и вообще слепы? — почтительно, но твердо возражает Хуа То.