порты продам, но привезу попа на могилу и службу исправлю погребальную.

Сказано — сделано. Без устали копал Сафонка, делал сотни крестов из веточек, связывая их нитками. Нательный крестик отцов положил ему на уста, чтобы не мог он разомкнуть их. Проработал весь день, не заметил, как и ночь подошла.

Храбрился парень при свете солнечном, а как тьма подкралась, страх великий обуял. Мара[35] ведь совсем близко притаилась, ждет. И отец…

Вон, лежит… Неподвижный, уже холодный. Ну как встанет и медленными тяжкими шагами подойдет? И ведь все был отдал на свете, чтобы действительно ожил, чтобы встал снова, подошел, обнял, милый, родной батюшка, чтобы сбросил с души эту ношу невыносимую.

Но ведь если на самом деле встанет, тут же умрешь от ужаса. Или того хуже — станешь оборотнем- кровососом. А вдруг наоборот, как в сказке, восстанет мертвый отец-колдун и одарит волшебным конем, сивкой-буркой, вещей кауркой?!

С тоской и дрожью глянул Сафонка на ясное звездное небо. Впервые набрал сухих веток, развел в степи костер (коли татар привлечет, что уж поделаешь), положил по бокам рядом с собой две сабли. Мертвые боятся холодного железа, можно будет отпугивать до зари, ведь петухов тут, ни первых, ни третьих, за сотни верст в округе не сыщешь. И стал читать молитвы — все, каким научил дьячок. И заговор особый…

Раньше степные ночи были тихими и быстрыми, как прыжок кошки. Эта же ночь никак не кончалась. Месик-месяц светил дурным светом. В каждом шорохе слышались стоны древних царей, погребенных под высокими курганами, посвист шемел,[36] на которых ведьмы летают к Лысой горе шабашить, визг младенцев, заживо зарытых над тайными кладами, которые припрятали в этих местах волхвы. Сафонка сжимал в руках рукоятки клинков, поминутно оглядывался назад и в стороны, хотя и окружил себя кострами (нечисть не терпит любого огня, кроме адского).

Эх, нет недуга пуще испуга, вылить бы мне его, с тоской думал Сафонка, вспоминая, как лечила его ворожея после чудесного спасения от литовцев.

Взяла бабка закопченную кружку, достала из-за иконы свечи церковные, налила в миску святой воды, расстелила плат. Посадив Сафонку на порог, накрыла ему голову платком, подожгла лучинку, растопила в кружке воск и поставила миску с водой мальчонке на макушку. Придерживая все левой рукой, правой сотворила знамение крестное, молитву прочитала и перекрестила миску. Троекратно сплюнула через левое плечо, подула, стала лить в миску расплавленный воск, приговаривая заговор.

Его-то и повторил Сафонка:

— Испуг, испуг, страсть, ужас, вылетай из рук, из ног, из головы, из сердца, из живота, из белого тела, из красной крови, из желтой кости раба божьего. Там тебе не жить, червоной крови не пить, белого тела не сушить, жильной кости не ломить. Идите, криксы, в поля, в темные леса, там хоть личите, хоть кричите. Заря-заряница, красная девица, возьми крик, отдай некрик раба божьего.

Не прошел страх совсем, но облегчение ощутил парень. И продолжал хриплым голосом читать молитвы и заговор, с трудом заставляя себя изредка взглянуть на освещенное пламенем тело отца — и с трудом же открывая от него зачарованный взгляд. Как он там?

Но он лежал тихо.

Под утро Сафонка сообразил, какого дурня свалял. До погребения мертвец не оживет, он ждет, что, может быть, его похоронят по обряду должному. Лишь в могиле через девять дней, когда приготовится отлетать душа, так и не услышавшая заупокойной молитвы, не омытая святой водой, ангелы печально отойдут, и ненаши[37] возьмут себе грешника.

Кинул Сафонка сабли в ножны, а затушить кострец страх не позволил: мертвый-то рядом. Так и просидел до зари, шепча молитвы про себя — голоса лишился.

На рассвете тряхнул гудевшей от бессонной одури головой, глянул на покойника. Солнышко высветило бледное лицо отца — и выжгло его в памяти навечно. Тело как бы оторвалось от земли и куда-то улетало — в бесконечность, к невидимым далям.

Сглотнул Сафонка ком в горле, засунул в сумку кресты и побрел к яме. Положил пищаль поперек могилы и спрыгнул туда. Леденящие мурашки побежали по коже, когда подошвами коснулся земли: здесь отец навеки ляжет. Расковыривая ножом стенки, с трудом втискивал в суховатый чернозем самодельные крестики, остальные осторожно, чтобы не сломать ногами, уложил на дно. Хоть и не освященные, а все же святые знаки, неужто решится мертвец их миновать?

Вылез наверх, подтянувшись на пищали, и стал думать, как же тело в могилу положить. Одному-то важко,[38] да и новины — крестьянского льняного холста, на коем спускают гроб, — нет. Бросать непристойно, к тому же крестики могут поломаться, сдвинуться с места.

Додумался: сделал из двух пищалей и шнуров-плетяниц подобие коромысла. Набросил петли на отцовы грудь и ноги, подтащил к краю могилы. Поцеловал батюшку в лоб. Губы холодом загробным пронизало. Стал сбоку ямы и начал с превеликим трудом спускать покойника в последнее пристанище. Допреж силен был Сафонка, шестипудовыми мешками ворочал слеганца, а тут ослабел враз, чуть в яму сам не сверзился. Однако сдюжил.

Снял петли, набросал на грудь еще крестов, кинул рукой горстку земли.

Хотел по обычаю поголосить — на сумел. В груди что-то рвалось, одолевала тошнота. В глазах — тартарары, тьма кромешная. Переждал сердцебиение, пересилил себя и начал руками сгребать и бросать чернозем. Долго, медленно — без лопаты ведь — лепил надгробный холмик, воткнул у изголовья крест из длинных веток.

Солнце уже склонялось к закату. Уезжать? Страх и здравый смысл подсказывал: да! Но что-то в Сафронке, чему он не ведал названия, сопротивлялось. Справил в одиночку тризну, затратив на поминки часть запасов своих скудных. И просидел вторую ночь при свете костра, читая молитвы.

Наутро, обессилевший, но немного умиротворенный, собрался в дорогу. Взял с надгробья землицы, насыпал в мешочек, повесил на грудь. Отдал могиле поклон земной:

— Ты прости-прощай, батюшка! Баю тебе слово верное: ворочусь я сюда хоть через полста лет, справлю обряд погребальный. Ты уж потерпи, не вставай, я господа и всех святых угодников за тебя денно и нощно молить буду. В Воронеже, коль доведется добраться туда, заупокойную закажу в церкви, на свечи не поскуплюсь…

Сел на кобылу, другую, тоже помуздав[39] и оседлав, повел в поводу. Объехал окрестности несколько раз, дабы место запомнить хорошо, на всю жизнь. И поворотил в сторону северную.

Одолел с десяток верст — и в глазах потемнело: степь до черна бита копытами. Проскакало целое войско — не менее тысячи. Что прикажешь делать?

Обычно, если крымцев много, на помощь отряду проведчиков, обнаруживших врага, собирались соседние сторожи и станицы и вместе вели наблюдение. В первую очередь следовало выяснить, куда пойдут татары, и «лишь про то разведав гораздо, самим с вестями спешити к тем городам, на которые места воинские люди пойдут».

Как и все казаки, Сафонка по следам копыт определял не только число, но и направление движения конницы: татары предпочитали знакомые дороги. И теперь ему стало страшно. Змей поганый полз на Воронеж…

Эх, поскакать бы сейчас во всю прыть, поднять сполох, чтобы задымили верхушки курганов. Воевода через биричей-вестовщиков созовет в крепь окрестных жителей со всем их скарбом, даже с конными и животинными стадами. Понесутся в новопостроенные соседние грады — Ливенск, Козлов, Оскол — гонцы с черной вестью. А при приближении неприятеля к стенам забьют набаты, полыхнут пушки, злым ежом ощетинится Воронеж, и уйдут волки степные не солоно хлебавши.

Ан не тут-то было. Ведал Сафонка: не дойти до родины. Татары лишь недавно прошли здесь: следы свежие. Несмотря на жару, конский навоз не успел высохнуть, как следует, а выбитый чернозем скомковаться.

Сафонка очутился в тылу вражеского войска и не мог идти прямо на север, вдогонку неприятелю. На юг тоже нельзя: орда будет возвращаться, разбившись на мелкие отряды, все разоряя на пути, и от татей бусурманских тогда не утечь.

Одинокий всадник повернул навстречь солнцу, чтобы сбоку обойти ворога и выбраться к засечным