Я уже собирался пустить Кортеса, как вдруг услышал:

— Товарищ Балдаев! Снимите с собаки намордник! — в приказном тоне обратился ко мне капитан Иванов. — Я знаю, что наши розыскные собаки не ошибаются.

— Правильно, — ответил я. — Моя собака не ошибается. Но вы представляете, что будет с подозреваемым? Он же через минуту станет инвалидом, а через две — Кортес просто разорвет его в клочья!

Капитан Иванов задумался, но ненадолго:

— Старшина! Принесите йод и весь имеющийся перевязочный материал! И позвоните в «скорую помощь»: пусть на всякий случай, пришлют машину.

«Добровольцы» слушали все это с видом обреченных на казнь. Каждый, я уверен, проклинал себя за согласие участвовать в таком оперативном мероприятии.

Появился старшина с большим никелированным медицинским ящиком, бинтами и тремя флаконами йода. Весело, как помощник палача, улыбаясь, отрапортовал:

— Скорая будет с минуты на минуту. Все готово…

Его прервал жуткий рев. Расшвыряв свою «охрану» на середину веранды вырвался Захаров. Его трясло. Заикаясь и страшно матерясь, он орал:

— Суки! Зверье проклятое! Человека готовы растерзать! Вам бы только замочить кого-нибудь, волки поганые! Ну — я! Я ломанул этот ларь! И за это вы, шкуры ментовские, меня хотите искалечить?! Загнать в инвалидный лагерь! Я — вор! И я требую сюда прокурора! Я — советский человек! А вы, мусора — все фашисты!

Диким взглядом он обвел опешивших милиционеров:

— А эти — гулеваны, фраера! Пришли, как в цирк! Поглазеть, как зверь будет меня раздирать. Всем вам крови охота!

И закрыв лицо руками, Захаров разрыдался…

Его увели. Метод одорологии доказал свою жизнеспособность.

После этой безобразной сцены все курящие задымили. «Добровольцы» давали выход эмоциям:

— Так этому ворюге и надо!

— Притворяется, подонок, на нашу жалость бьет!

— Нечего таких жалеть! Работать не хотят, любят за чужой счет жить.

Я заметил:

— Судя по татуировкам, он уже четыре раза судим, значит, вор в авторитете.

Заговорили и молчавшие до сих пор граждане:

— Отъел морду-то в тюрьме. Вон она у него какая гладкая да ровная…

— Такие гады меня прошлым летом в «Чародейке» обокрали.

Среди присутствующих и продавец злополучного ларя. Он узнал на Захарове свой серый пиджак из букле. И теперь просил то у Иванова, то у меня разрешения дать грабителю «по морде». Ему, конечно, отказали.

«Добровольцы» были в восторге от моего Кортеса. Говорили, что сначала опасались, а вдруг ошибется? Вдруг набросится и покалечит невиновного?

— Такого не бывает, — успокоил их я.

Но одорология не прижилась. По-моему, из-за слабой подготовки СРС в провинции. В Москве и Питере служебных собак обучали квалифицированно, а вот в глубинке — много хуже. Не исключаю и другого: не хотелось возиться оперативникам с какими-то там мягкими бутылками. А жаль…

В тот день, 8 марта 1968 года, мы с Кортесом завершали суточное дежурство на Литейном. Наш последний выезд был на территорию слюдяной фабрики, расположенную на Прилукской улице. Преступники, выбив филенки в двери, проникли в помещение клуба и похитили магнитофон «Яуза».

Кортесу я дал команду на обыск местности. Вскоре он отыскал возле забора шестигранный металлический стержень, которым была взломана дверь. С нами на это происшествие выезжал старший оперуполномоченный Решетов. Ему я и передал вещдок. Он помог через несколько дней раскрыть эту кражу.

Дежурство наше закончилось. В девять утра нас доставили на машине в питомник. Я поставил Кортес-Кагора в вольер. Потом накормил его и отнес на кухню пустую кастрюлю. Заглянул в дежурку. Там уже хозяйничал только что заступивший на дежурство по питомнику один из наших ветеранов, участник войны Александр Иванович Шанин. А на Литейный машина увезла моего сменщика, молодого кинолога Михаила Чаенкова. Сделав записи в своем «Журнале учета работы проводника розыскной собаки», который хранился в столе у дежурного, я, пожелав Александру Ивановичу спокойных суток, пошел к остановке 45-го автобуса, чтобы ехать домой и отоспаться…

Не знал я тогда, что запись, сделанная мною в журнале этим утром, будет последней.

Через двое суток, по графику, я приехал в питомник в начале девятого. Нам с Кортесом предстояло вновь отправляться на Литейный и заступать на вахту по городу.

Как и положено, захожу в дежурку. Навстречу мне поднимается какой-то необычно сумрачный майор Богданов.

— Держись, Дон Сергеевич, — говорит. — Твоего Кортеса больше нет.

Я опешил. Потом рванулся к вольеру, где два дня назад оставил бодрого и веселого Кортес-Кагора. Меня догнал Владимир Сергеевич Богданов. И по дороге рассказал, что произошло. При утреннем кормлении СРС Кортес-Кагор не вышел из зимника. Зная, как свиреп он ко всем чужим, не рискнули зайти в вольер, чтобы узнать, в чем дело. А когда приблизились к зимнику с внутренней стороны — обнаружили пса лежащим на полу.

Я шел будто в тумане. В зимник мы вошли вместе. Слезы невольно выступили на глаза и к горлу подкатил комок, когда я увидел моего Кортеса бездыханным. Я поднял его с пола, поцеловал в холодный нос. Из полуоткрытого рта были видны клыки в оскале. На морде — четкая печать страдания. Глаза были закрыты, шерсть взъерошена на загривке. Понес его в ветпункт. Там ко мне подошли начальник питомника, ветврач и дежурный Саша Чурбаков.

Я бережно уложил Кортеса на кушетку. На душе было сквернее скверного: губы, руки, плечи тряслись. Откровенно говоря, спустя годы я так не печалился, когда хоронил некоторых людей…

Пока Богданов из дежурки звонил на Литейный, чтобы прислали машину, Кирилл Иванович осмотрел моего Кортеса. И высказал предположение о причине гибели — заворот кишок.

Прибыл «газик» с Литейного. Я положил в него Кортес-Кагора. Последний раз погладил и обнял дорогого, до конца преданного друга. Кирилл Иванович предложил съездить с ним в Ветеринарный институт на вскрытие, но я отказался — смотреть, как будут его резать… нет, лучше не видеть.

— Поезжай-ка ты домой, — сказал мне Никифор Федорович. — Даю тебе три дня. Приходи в себя…

Жил я тогда на Звенигородской, в коммуналке. Соседом у меня был судмедэксперт Николай Живодеров. Он хорошо знал Кортеса. Не раз мы вместе выезжали на происшествия, когда дежурили на Литейном. Дружил я и с другим соседом — Вадимом Шмаковым. Вечером мы втроем и помянули моего Кортеса.

— А ты расскажи о нем, тебе и полегчает, — сказал Вадим.

Странный, наверное, это был рассказ. Признание в дружбе, что ли, к очень странному существу. У него ведь не было страха, но зато была звериная, людоедская злоба ко всем людям, кроме меня. Сняв ошейник, его можно было пускать на задержание хоть целой толпы. На чужие выстрелы он не обращал внимания. Но стоило мне сделать выстрел перед пуском на задержание — он просто зверел, словно понимал — друг в опасности и надо его выручать…

С тяжелым чувством ехал я в питомник. По сути, принял уже решение: уйти на оперативную работу, новую собаку не брать.