моих гостей не отравляю, а если б и захотела отравить, мой повар не стал бы готовить эту неописуемую пакость и нашел бы себе другое место. Непонятно, из чего делаются тамошние галеты? Одна несчастная девушка, моя знакомая, наелась их, у нее началось воспаление брюшины, и через три дня она умерла. Ей было только семнадцать лет. Жаль ее бедную мать, – наморщив чело, с видом многоопытной и много пережившей женщины, печально проговорила г-жа Вердюрен. – Ну Бог с вами: поезжайте в Ривбель, если уж вам так хочется расцарапать себе горло и выбросить деньги на ветер. Но только уж я на вас надеюсь: ровно в шесть часов соберите всех и везите сюда, только смотрите, чтобы не разбрелись. Привозите кого угодно. Это я не всякому позволю. Но я уверена, что у вас друзья славные, я вижу, что мы друг друга понимаем. Не говоря уже о нашем „ядрышке“, именно в среду у нас должны быть очень приятные люди. Вы не знакомы с этой малышкой, госпожой Лонпон? Она обворожительна, остроумна, в ней совсем нет снобизма, она вам понравится, вот увидите. Она должна привезти с собой целую ватагу друзей, – сочла нужным сообщить мне г-жа Вердюрен, чтобы я убедился на примере, что это хороший тон. – Посмотрим, кто из вас пользуется большим влиянием и кто привезет больше народу: Барб де Лонпон или вы. Если не ошибаюсь, к нам должны привезти еще и Бергота, – сказала она неопределенно, так как после заметки в утренних газетах о том, что здоровье этого большого писателя внушает самые серьезные опасения, приезд его к Вердюренам представлялся весьма сомнительным. – Словом, вы увидите, что это будет одна из самых блестящих моих сред; скучных дам я к себе не пущу. Но только не судите по сегодняшнему вечеру – он решительно не удался. Не спорьте; мне было еще скучнее, чем вам, я просто изнывала от скуки. Но ведь раз на раз не приходится! Я говорю не о Говожо – эти просто невыносимы, но некоторые светские люди производят на многих приятное впечатление – и что же? Мое „ядрышко“ их совершенно затмило. Я слышала, что вы отзывались о Сване как о человеке интеллигентном. Прежде всего, на мой взгляд, вы сильно преувеличиваете, но я имею в виду даже не его характер, хотя я всегда считала, что он крайне антипатичен, замкнут, угрюм, – ведь он часто ужинал у меня по средам. Спросите кого угодно: даже рядом с Бришо, – а Бришо далеко не орел, он хороший учитель в старших классах, которого я протолкнула в Академию, только и всего, – Сван казался ничтожеством. Он был до того бесцветен!» На мою попытку возразить г-жа Вердюрен ответила так: «Нет, тут я права. Я не хочу сказать о нем ничего дурного, раз он был вашим другом; он действительно очень вас любил, отзывался о вас прекрасно, но спросите у моего „ядрышка“, сказал ли он хоть что-нибудь интересное на наших ужинах. А это все-таки пробный камень. Ну так вот, не знаю почему, но только со Сваном у меня ничего не выходило, ничего не получалось. Да и то, чем он мог бы похвалиться, он почерпнул у нас». Я начал доказывать, что он был очень умен. «Нет, вы это утверждаете только потому, что узнали его гораздо позднее меня. В сущности, он очень скоро приелся. На меня он наводил тоску. (Это означало: „Он бывал у Ла Тремуй и у Германтов, хотя знал, что я туда не вхожа“.) Я могу вытерпеть все, кроме скуки. Что-что, а скуку я не выношу!» Считая нужным объяснить, кого она допускает в свой кружок, г-жа Вердюрен давала понять, что ею руководит страх скуки. Она все еще не принимала у себя герцогинь, потому что ей было не по силам скучать, – вот так же она, боясь морской болезни, не ездила по морю. Я подумал, что в словах г-жи Вердюрен есть доля истины; Германты, например, заявили бы, что такого дурака, как Бришо, они еще никогда не видели, а мне приходила в голову мысль, не выше ли он если не Свана, то уж, во всяком случае, тех, кто был пропитан духом Германтов, кто считал, что хороший вкус сказывается, между прочим, в том, чтобы не слушать его педантических побасенок, и кто получил достаточно нежное воспитание, чтобы они вогнали его в краску, и я задавал себе этот вопрос, решавшийся мною так же глубокомысленно, как христианином, находящимся под влиянием Пор-Рояля и старающимся постигнуть, что есть благодать, как будто ответ, который мне предстояло дать себе на мой вопрос, мог в известной мере прояснить мне свойство интеллигентности. «Вот вы увидите, – продолжала г-жа Вердюрен, – когда светские люди попадают в общество настоящих интеллигентов, людей нашего круга, тутто они и саморазоблачаются: светский человек, самый умный в царстве слепых, здесь становится одноглазым. А люди из другого мира в его присутствии испытывают чувство скованности. И вот мне невольно приходит на ум: а что, если вместо того, чтобы собирать у себя разношерстное общество, от которого ничего хорошего не жди, устроить несколько вечеров подряд только для скучных, чтобы я могла вполне оценить мое „ядрышко“? Итак, вы приедете с вашей родственницей. С этим покончено. Отлично. Здесь, по крайней мере, вас обоих накормят. А в Фетерне – голод и жажда. Вот если вы любите крыс, тогда поезжайте туда немедленно: получите полное удовольствие. Вы можете там пожить сколько вашей душе угодно. Но только как бы вам не умереть с голоду. Во всяком случае, когда я туда выберусь, то перед отъездом поужинаю. А чтобы нам было веселее, заезжайте-ка за мной. Мы как следует закусим, а когда вернемся – еще раз поужинаем. Вы любите яблочный пирог? Да? Ну так вот, никто в мире не делает его, как мой повар. Видите, я же говорила, что вам необходимо пожить здесь. Ну так приезжайте и погостите. Знаете, у нас тут гораздо больше места, чем кажется на первый взгляд. Я об этом не распространяюсь, чтобы не налетали скучные люди. Вы могли бы пожить здесь с вашей родственницей. Здесь она подышит не таким воздухом, как в Бальбеке. Я утверждаю, что этим воздухом мне удавалось вылечивать безнадежно больных. Честное слово, я их вылечивала, и не последнее время. Ведь мне раньше приходилось жить совсем близко отсюда, то место я сама же и открыла, и платила я за него сущие гроши, а виды там необыкновенные, не то что в этой их Распельер. Я вам его покажу на прогулке. Но я признаю, что и здесь воздух в самом деле живителен. Но я не хочу об этом раззванивать, а то как бы парижане не полюбили мой уголок. Я уж на это не раз нарывалась. Одним словом, передайте вашей родственнице. Вам предоставят две прелестные комнаты окнами на долину, по утрам вам будет видно, как из полумглы выплывает солнце! А кто такой этот ваш Робер де Сен-Лу? – спросила г-жа Вердюрен с беспокойством: она слышала, что я собираюсь к нему в Донсьер, и боялась, как бы из-за этого я ее не „надул“. – Лучше привезите его сюда, если только он не скучный. Я слышала, как о нем говорит Морель; должно быть, это один из его ближайших друзей, – сказала г-жа Вердюрен, но это была чистейшая ложь: Сен-Лу и Морель понятия не имели друг о друге. Услышав, что Сен-Лу знаком с де Шарлю, она вообразила, что их познакомил скрипач, и ей хотелось показать, что она обо всем осведомлена. – Может быть, он занимается медициной или литературой? Знаете, если вам нужна протекция на экзаменах, то Котар всемогущ, а для меня он сделает все. Что же касается Академии, если это понадобится потом, – сейчас, я полагаю, он еще не подходит по возрасту, – то имейте в виду, что там я располагаю несколькими голосами. Ваш друг оказался бы здесь среди людей, родственных ему по духу; может быть, ему было бы интересно осмотреть самый дом. В Донсьере ничего любопытного нет. Словом, как хотите, как вам удобнее, – заключила она и больше уже не настаивала, чтобы я не вынес впечатление, будто она ищет великосветских знакомств, а еще потому, что образ правления, который она установила для „верных“, то есть тирания, должен был по ее требованию именоваться свободой. – Что с тобой? – спросила она Вердюрена – тот, жестами выражая возмущение, направлялся к бревенчатой террасе, которая примыкала к гостиной и откуда открывался вид на долину, и при взгляде на Вердюрена можно было подумать, что он задыхается от гнева и ему хочется подышать свежим воздухом. – Тебя опять обозлил Саньет? Но ведь ты же знаешь, что он идиот, так не надо кипятиться и доводить себя до такого состояния. Я этого боюсь, – обратилась она ко мне, – ему это вредно, у него это вызывает приливы крови. Но я понимаю, что в иных случаях с Саньетом нужно ангельское терпение; надо всегда помнить, что мы принимаем его из милости. Меня, признаться сказать, его восхитительная глупость приводит в веселое настроение. Вы, наверно, слышали, что он изрек после ужина: „Я не умею играть в вист, но зато умею играть на рояле“? Очаровательно! Это верх остроумия, и, потом, это ложь: он не умеет играть ни в карты, ни на рояле. Но мой муж, при всей его видимой суровости, человек душевно ранимый, добрый, и этот эгоизм Саньета, который только и думает, какое он произведет впечатление, выводит его из себя. Ну, полно, голубчик, успокойся, ведь тебе же говорил Котар, что это вредно для печени. И все это потом мне же придется расхлебывать, – опять обратилась ко мне г-жа Вердюрен. – Завтра Саньет приедет и будет нервничать, хныкать. Бедняга! Он очень болен. Но все-таки нельзя же из-за этого вгонять в гроб других. И даже когда он очень страдает, когда хочется его пожалеть, он отталкивает от себя своей глупостью. Ах, какой он болван! Ты ему скажи самым милым тоном, что после подобных сцен вы оба заболеваете, так вот, пусть он больше не приезжает, он этого боится как огня, и твои слова подействуют на него успокоительно», – навинчивала своего мужа г-жа Вердюрен.
С правой стороны в окна почти уже не было видно море. А в окна слева смотрела долина, покрытая снегом лунного света. Время от времени слышались голоса Мореля и Котара: «Козыри у вас есть?» –
