их принимать, тон искренней дружбы Сван стал употреблять в общении с дрейфусарами, инстинктивно находя их умными».
Стр. 112.
«В свете начали замечать лихорадочную тревожность принцессы, ее постоянное нервное возбуждение, мешающее ей, еще весьма далекой от старости, выглядеть молодо. Во время одного ужина, на который был также приглашен и господин де Шарлю и куда по этой причине принцесса явилась сияющей, но немного странной, я заметил, что эта странность происходила оттого, что, желая выглядеть более красивой и молодой, она была сильно накрашена. Ее небольшая странность – любовь к экстравагантным туалетам – резко усилилась. Ей было достаточно услышать, что господин де Шарлю лестно отзывается о каком-то портрете, чтобы полностью скопировать и надеть на себя изображенный на нем туалет. Однажды, увенчанная огромной шляпой, скопированной с одного из портретов Гейнсборо [54] (надо поставить имя художника, известного своими огромными шляпами), она, обратившись к привычной для нее теперь теме приближающейся старости, процитировала слова госпожи Рекамье [55], утверждавшей, что узнает о том, что перестала быть красивой, когда маленькие трубочисты не будут на улице оборачиваться ей вслед. «О, тут вы можете быть спокойны, моя дорогая Мари, – ответила ей герцогиня Германтская нежным голосом, желая, чтобы подчеркнутая мягкость ее тона помешала ее кузине обидеться на содержащуюся в ее словах иронию, – вам надо лишь носить шляпы, похожие на эту, и вы можете быть уверены, вам вслед будут оборачиваться всегда».
Любовь, которую испытывала она к господину де Шарлю, о которой уже начинали перешептываться, особенно в связи с некоторыми, все более явными странностями его образа жизни, была так же на руку антидрейфусарам, как и немецкое происхождение принцессы. Если кто-нибудь начинал склоняться на сторону невиновности Дрейфуса, говоря при этом, что в это верит даже такой христианин, патриот и антисемит, как принц Германтский, ему отвечали: «А разве он не женился на немке?» – «Да, но…» – «А разве не стала она в последнее время особенно нервной? И разве вы не знаете, что она влюблена в мужчину, известного своими специфическими пристрастиями?» И пусть даже дрейфусизм принца не имел никакого отношения ни к его жене, ни к нравам барона, антидрейфусар-философ торжественно заключал: «Вот видите! Возможно, принц стал дрейфусаром из самых лучших побуждений, сам того не сознавая. Иностранное влияние могло подействовать на него мистическим путем. Ведь этот способ самый действенный! И вот вам добрый совет: каждый раз, как вы встретите дрейфусара, поскребите немного. Уверяю вас, вам не надо будет очень долго искать, чтобы наткнуться на иностранца, извращенца или вагнеромана». На этом все трусливо замолкали, поскольку было широко известно, что принцесса – страстная поклонница Вагнера.
Каждый раз, когда принцесса знала, что я собираюсь ее навестить, она, зная, что я часто вижусь с господином де Шарлю, подготавливала для меня целую сеть вопросов, сплетенную столь искусно, что я не мог догадаться о том, что она скрывает, и призванную проверить, были ли правдивы те или иные извинения или отговорки де Шарлю. Иногда в течение всего моего визита она не задавала мне ни одного вопроса, напускала на себя безразличный вид и, казалось, старалась, чтобы я обратил внимание на то, что она меня ни о чем не спрашивает. И, уже попрощавшись со мной, стоя перед открытой дверью, она, как бы по внезапному вдохновению, спрашивала меня сразу о пяти или шести разных вещах. Но однажды вечером она вдруг прислала за мной, я нашел ее в состоянии крайнего возбуждения, она дрожала и с трудом сдерживала рыдания. Она спросила, не соглашусь ли я доставить ее письмо господину де Шарлю, и умоляла сделать это как можно скорее. Я бросился к нему и застал его сидящим перед зеркалом и смахивающим с лица излишки пудры. Он проглядел письмо – как я потом узнал, это был призыв, полный отчаяния, – и попросил меня передать, что в этот вечер это просто физически невозможно, поскольку он совсем болен. Разговаривая со мной, он вытягивал из вазы одну за другой розы разных оттенков и прикладывал их по очереди к своей бутоньерке, стараясь понять, какая из них больше подходит к цвету его лица, и так и не решаясь остановить свой выбор ни на одной из них. В комнату вошел его лакей и доложил, что парикмахер прибыл; господин де Шарлю пожал мне руку, торопливо прощаясь. «Но он забыл принести щипцы для завивки», – добавил лакей. Барон пришел в страшную ярость и, лишь увидев, что на его лице начинают выступать красные пятна, немного взял себя в руки, исполнившись при этом горького отчаяния оттого, что к его незавитым и недостаточно пышным волосам прибавятся теперь красная кожа и блестящий от пота нос. «Он может сходить за ними», – предложил лакей. «Но у меня же уже нет времени!» – простонал барон в глубоком отчаянии, призванном произвести не меньший эффект, чем вспышка ярости, но гораздо менее чреватым нежелательным приливом крови к лицу и повышением температуры. «У меня нет времени – рыдал он, – я должен выйти через полчаса или все пропало!» – «Так господин барон хочет, чтобы он вошел?» – «Не знаю! Я не смогу обойтись без завивки. Скажите ему, что он мерзавец, негодяй… Скажите ему…» Тут я незаметно вышел из комнаты и поспешил к принцессе. Задыхаясь, она опять быстро написала несколько слов и попросила меня отнести свою записку господину де Шарлю. «Я понимаю, что злоупотребляю вашей дружбой, но если бы вы знали…» Я вернулся к дому господина де Шарлю. Неподалеку от входа я увидел, как он в обществе Жюпьена направляется к стоящему рядом фиакру. Фары проезжавшего автомобиля осветили на мгновение лицо и фуражку сидящего в нем контролера омнибуса. Больше я уже ничего не смог разглядеть, потому что фиакр стоял у поворота в темный тупик. Я поспешил скрыться в нем, чтобы господин де Шарлю не мог меня заметить. «Подождите немного, пока мы не сели в фиакр! – сказал де Шарлю Жюпьену. – Как у меня усы, все нормально?» – «Вы просто великолепны!» – «Да ладно тебе заливать!» – «Не употребляйте подобных выражений, это вам не идет. Это больше подходит тому, кого вы сейчас увидите». – «А, он немного вульгарен. Я ничего не имею против. Но скажите, как он выглядит, он не слишком худой?» Из этих слов я мог заключить, что господин де Шарлю отверг призыв принцессы, обезумевшей от горя, не из-за свидания с другим возлюбленным или тем, в кого он был влюблен, а ради устроенной для него встречи с кем-то, кого он никогда не видел.
«Нет, он совсем не худой, даже скорее жирноват, хорошо откормлен, словом, совсем в твоем духе, вот увидишь, ты будешь доволен, малыш», – добавил Жюпьен, употребляя по отношению к барону выражение, которое должно было звучать как своего рода ритуальное обращение, подобно тому, как у русских принято называть случайного прохожего «папаша». Они с господином де Шарлю сели в фиакр, и я подумал, что больше, увы, уже ничего не смогу услышать, однако де Шарлю от волнения забыл поднять стекло и к тому же, сам не отдавая себе в этом отчета, начал говорить необычайно громким и резким голосом, желая, наверное, показать свое максимальное расположение, как делал он на светских приемах. «Я счастлив познакомиться с вами и сожалею, что заставил вас ждать в этом противном фиакре», – сказал он, чтобы как-то унять свое волнение при помощи пустых слов и не подумав при этом, что этот противный фиакр контролеру омнибуса мог показаться и не таким уж противным. «Я надеюсь, вы доставите мне удовольствие провести со мной приятный вечер? Вы всегда свободны только по вечерам?» – «Ну по воскресеньям…» – «А, по воскресеньям вы свободны и днем. Это замечательно. Это все упрощает. Вы любите музыку? Вы бываете на концертах?» – «Да, часто бываю». – «Чудесно, просто прекрасно, смотрите, как мы с вами замечательно ладим. Я просто счастлив познакомиться с вами! Мы могли бы пойти на концерт Колона [56], я часто пользуюсь ложей моей кузины принцессы Германтской или моего кузена Филиппа де Кобурга (барон не решился сказать «болгарского короля», боясь «эпатировать» этим своего собеседника, но, хотя контролер омнибуса, несомненно, ничего не понял из его слов, поскольку не имел никакого представления о Кобургах, это аристократическое имя показалось де Шарлю слишком прозрачным и, не желая делать свои дары слишком ценными, он из скромности принялся принижать их). Да, я говорю о моем кузене Филиппе де Кобурге. Вы с ним не знакомы?» И подобно тому, как богач говорит обитателю четвертого этажа: «Там гораздо лучше жить, чем на втором», он добавил: «Тогда это лишний повод позавидовать вам, потому что, признаюсь, он очень глуп, бедняга; даже не столько глуп, сколько
