ошибку мама указала мне улыбаясь – ей было приятно, что она похожа на свою мать. «Я пришла, потому что во сне мне послышалось, что кто-то плачет, – сказала мать. – От этого я и проснулась. Но почему же ты не ложился? И глаза у тебя полны слез. Что с тобой?» Я обхватил руками ее голову: «Мама! Я боюсь, как бы ты не подумала, что я крайне непостоянен. Но вчера я наговорил тебе не очень хороших вещей про Альбертину; я был не прав». – «Ну что тут особенного?» – возразила мать и при виде восходящего солнца грустно улыбнулась, подумав о матери, а чтобы я не пропустил зрелища, которого – о чем очень сокрушалась бабушка – мне никогда не приходилось видеть, показала на окно. Но за бальбекским пляжем, за морем, за восходом солнца, на который мне показала мама, я, в отчаянии, которое она не могла не заметить, видел комнату в Монжувене, где Альбертина, розовая, со вздернутым носиком, свернулась клубочком, точно большая кошка, на том месте, где когда-то лежала подруга мадемуазель Вентейль, и закатывалась сладострастным смехом: «Ну что ж из этого? Если даже и увидят, так тем лучше. Уж у меня-то хватит смелости плюнуть на эту старую обезьяну!» Я наблюдал за ними обеими сквозь вид, который раскинулся передо мной в окне и который являл собой как бы темную вуаль, лежавшую на ней, как лежит на чем-либо отсвет. Сама сцена была почти нереальна, словно нарисована. Напротив нас, рядом с парвильскими скалами, нависшими над морем, отлого спускался к воде лесок, где мы играли в хорька, лесок, который отражал свою зелень в чистом золоте воды, как это часто бывало в вечерний час, когда мы с Альбертиной, посидев в лесу, на закате уходили домой. Среди розовых и голубых клочьев ночного тумана, еще клубившихся над водой, усеянной перламутровыми осколками зари, скользили лодки, улыбаясь косым лучам солнца, окрашивавшим в желтый цвет парус и кончик бушприта, точь-в-точь как вечером, когда лодки возвращались: то была картина воображаемая, леденящая, безлюдная, возникшая только благодаря воспоминанию о закате, в отличие от вечера не являвшаяся продолжением дневных часов, предшествовавших ему в моем представлении, оторванная от них, обособленная, еще менее устойчивая, чем страшный образ Монжувена, который она не в силах была уничтожить, спрятать, прикрыть, – сотканный из грез, ненужный образ, порожденный памятью и сном. «Да ну что ты, – возразила мать, – ты ничего плохого мне о ней не говорил, ты просто сказал, что она тебе поднадоела и ты рад, что решил не жениться на ней. О чем же тут плакать? Подумай, что твоя мама сегодня уезжает и что ей будет невыносимо тяжело оставлять в таком состоянии своего волчонка. Да и некогда мне тебя утешать, бедный мой мальчугашка. Правда, вещи мои уложены, а все-таки в день отъезда всегда бывает некогда». – «Да я не о том!» И вот тут, взвесив будущее, мысленно подвергнув испытанию силу моей воли, поняв, что такая пламенная любовь Альбертины к подруге мадемуазель Вентейль, вспыхнувшая уже давно, не может быть невинной, что Альбертина во все посвящена и, как показывала ее манера держаться, родилась с предрасположением к этому пороку, который моя тревога столько раз уже предугадывала, которому она, должно быть, предавалась всегда (которому она, быть может, предавалась сейчас, воспользовавшись тем, что меня с ней нет), я и сказал матери, зная, как я ее этим огорчаю, хотя она скрыла это от меня, выдав себя лишь выражением хмурой озабоченности, какое появлялось на ее лице, когда она боялась чем-нибудь опечалить меня, чем-нибудь мне повредить, – выражением, какое впервые выступило на ее лице в Комбре, когда она согласилась просидеть ночь у моей постели, выражением, которое сейчас придавало ей необыкновенное сходство с бабушкой, разрешавшей мне выпить коньяку, – я и сказал матери: «Я знаю, как я тебя огорчу. Прежде всего, вместо того чтобы остаться здесь, как ты хотела, я уезжаю одновременно с тобой. Но это бы еще ничего: я плохо себя чувствую, мне лучше уехать. Но ты выслушай меня до конца и не горюй. Вот в чем дело. Вчера я ошибся, я неумышленно ввел тебя в заблуждение, я думал всю ночь. Мне непременно нужно – и давай на этом и порешим, потому что теперь я во всем отдаю себе полный отчет, потому что теперь я уже не отступлюсь, потому что иначе мне незачем жить, – мне непременно нужно жениться на Альбертине».
КОММЕНТАРИИ
Тема романа «Содом и Гоморра» и его сюжет выросли из предыдущего романа Пруста – «У Германтов», оказавшись тесно с ним связанными. Это тема моральной деградации светского общества, сфокусированная в образе барона де Шарлю. Но определенные сюжетные нити тянутся к «Содому и Гоморре» и от книги «Под сенью девушек в цвету»: это тема любви и перипетии взаимоотношений героя с Альбертиной.
Использовав библейскую легенду о двух городах – Содоме и Гоморре, – жители которых погрязли в грехе однополой любви, за что понесли тяжелую кару от Господа (Бытие, XIVIII–XIX), Пруст разрабатывает ее, применительно к окружающей его действительности, достаточно откровенно и даже личностно. Открытие в друзьях, знакомых, возлюбленной противоестественных наклонностей обрекает героя на тяжелые моральные переживания, в которых осуждение и отталкивание смешивается с любопытством стороннего наблюдателя, с чувством сострадания и жгучей ревности, коль скоро подобная порочность открывается им в Альбертине.
Тема половой извращенности, тяжело переживаемой героями, продолжена и развита Прустом в следующих романах серии «Пленница» и «Беглянка», составляющих с «Содомом и Гоморрой» единый цикл.
Сначала Пруст написал небольшой фрагмент, озаглавив его «Содом и Гоморра» и включив во второй том первого издания романа «У Германтов» как его завершающую часть. Этот том вышел в 1921 году. В современных научных изданиях эта часть называется обычно «Содом и Гоморра I» и включается в состав одноименного романа, который в научных изданиях обозначается как «Содом и Гоморра II».
Отдельные его фрагменты печатались в ряде парижских журналов в ноябре 1921 года, в апреле и мае 1922 года. Сам роман вышел в издательстве «Н.Р.Ф.» («Галлимар») во второй половине 1922 года в трех небольших томах.
Пруст скончался 18 ноября 1922 года. У него было совсем мало времени и сил для работы над корректурой книги. Всецело занятый следующими частями своей эпопеи, он выправил корректуру «Содома и Гоморры», видимо, не до конца и не очень внимательно. Да и та правка, что делал он на полях корректурных листов, не всегда согласуется с остальным текстом и поэтому не была учтена. Есть существенные разночтения между текстом первого издания и правленной автором машинописью или рукописью романа. Ряд значительных пассажей рукописи (иногда вполне законченных) не вошли в печатный текст; видимо, автор предполагал воспользоваться ими в дальнейшем.
Роман «Содом и Гоморра» – это последняя книга Пруста, вышедшая при жизни автора. Но подготовил ее текст к печати он лишь частично, поэтому в первом издании оказалось немало опечаток и неверных чтений, которые устранены только в последних научных изданиях, в частности в галлимаровской серии «Библиотека Плеяды».
На русском языке роман «Содом и Гоморра» впервые был напечатан в 1938 г. в переводе А. Федорова и Н. Суриной. Перевод Н.М. Любимова был закончен летом в 1982 г., но издание книги затянулось; она вышла – с ханжескими цензурными изъятиями – лишь в 1987-м (издательство «Художественная литература»). В 1993 г. этот же купированный текст напечатало издательство «Республика». В 1992 г. издательство «Крус» и в 1999 г. издательство «Амфора» выпустили полный перевод «Содома и Гоморры».
Для настоящего издания комментарии заново просмотрены и в очень небольшой степени расширены и исправлены.
Стр. 5. Эпиграф – из стихотворения Альфреда де Виньи «Гнев Самсона» (стих 78), входящего в цикл «Судьбы», изданный посмертно, в 1864 г.
Стр. 7.
Стр. 11.
