ведут ли они свое происхождение от тех, с которыми эта милая снобка госпожа де Севинье, по ее собственному признанию, была счастлива познакомиться, потому что это знакомство было выгодно для ее крестьян? – особенно выразительно подчеркивая слова, спросил Бришо. – Правда, у маркизы была еще одна причина, более для нее важная: литераторша в душе, она присматривалась к каждому человеку, чтобы потом описать его. И вот из дневника, который она аккуратно посылала дочери, явствует, что де Ла Тремуй, хорошо осведомленная благодаря своим обширным связям, делала иностранную политику.

– Да нет, это, наверно, однофамильцы, – наугад сказала г-жа Вердюрен.

Саньет, поспешив передать метрдотелю свою еще полную тарелку, опять погрузился в задумчивость, но затем встрепенулся и начал, смеясь, рассказывать, как он обедал с герцогом де Ла Тремуй и как на этом обеде выяснилось, что герцог не знает, что Жорж Санд – псевдоним женщины. Благорасположенный к Саньету Сван стал было приводить примеры, свидетельствовавшие о том, что подобное невежество – вещь немыслимая для человека такой культуры, как герцог, и вдруг замолчал: он понял, что Саньет не нуждается в доказательствах, ибо ничего этого не было – все это он только что выдумал. Этот прекрасный человек страдал от того, что Вердюрены считали его очень скучным, а так как он сознавал, что сегодня он особенно бесцветен, то решил хоть под конец обеда попробовать позабавить общество. Сдался он мгновенно и, словно заклиная Свана не продолжать бесполезный спор, с несчастным видом человека, убедившегося, что потерпел неудачу, малодушно забормотал: «Вы правы, вы правы, но если я что-то и спутал, то ведь это же все-таки не преступление», – и теперь уже Свану хотелось уверить его, что все, конечно, так и было и что это презабавно. Прислушивавшийся к их разговору доктор подумал, что сейчас кстати было бы сказать: Se nоn vero, но побоялся попасть впросак.

После обеда к доктору подошел Форшвиль.

– Наверно, когда-то госпожа Вердюрен была недурна, и потом, с ней можно поговорить обо всем, а для меня это самое важное. Конечно, она уже отцветает. А вот госпожа де Креси дамочка бедовая, у этой, канальство, чертенятки в глазах так и прыгают! Мы говорим о госпоже де Креси, – обратился он к Вердюрену, когда тот, покуривая трубку, подошел к ним. – На мой взгляд, женщина буйного нрава…

– По мне, лучше целый лес буянок, но только без лесбиянок, – живо перебил его Котар: озабоченный тем, как бы ввернуть этот избитый каламбур, он все ждал, чтобы Форшвиль перевел дух, и боялся, что если разговор примет другое направление, то каламбур окажется уже неуместным, проговорил же он его с той преувеличенной развязностью и самоуверенностью, за которыми скрывается холодное волнение, с каким человек повторяет что-нибудь заученное. Знавший этот каламбур Форшвиль из вежливости посмеялся. Зато Вердюрен сделал вид, что ему очень смешно: недавно он открыл способ изображать веселое расположение духа, непохожий на способ, применявшийся его женой, но такой же простой и понятный. Он начинал подергивать головой и плечами, как человек, который давится хохотом, а потом закашливался, словно в горле у него першило от дыма. И, не выпуская трубки изо рта, он мог до бесконечности разыгрывать удушье и приступ смеха. Между тем сидевшей напротив г-же Вердюрен что-то рассказывал художник, отчего она, прежде чем уронить голову на руки, зажмурилась, и в эту минуту супруги являли собой две маски, по- разному олицетворявшие веселье.

Надо заметить, что Вердюрен поступил благоразумно, не выпустив трубку изо рта, потому что Котару понадобилось на минуточку удалиться, и он полушепотом произнес шутку, которую от кого-то недавно слышал и которую в подобных случаях всякий раз теперь повторял: «Мне нужно посетить кабинет задумчивости», – после чего Вердюрен снова закашлялся.

– Послушай, вынь трубку изо рта – ведь ты же задохнешься, если будешь делать над собой такие усилия, чтобы удержаться от смеха, – заметила г-жа Вердюрен, предлагавшая гостям ликеры.

– Какой прелестный человек ваш муж, по части остроумия он кого угодно за пояс заткнет, – сказал г-же Котар Форшвиль. – Благодарю вас. Такой старый солдат, как я, всегда рад приложиться к рюмочке.

– Господин де Форшвиль находит, что Одетта обворожительна, – сообщил Вердюрен жене.

– А ей бы хотелось как-нибудь пообедать с вами. Мы это уладим, но втайне от Свана. Понимаете, он немножко связывает. Конечно, это не значит, что вы не должны приходить к нам ужинать, – мы надеемся видеть вас у себя очень часто. Скоро потеплеет, и мы постоянно будем ужинать на свежем воздухе. Вы не против скромных ужинов в Булонском лесу? Прекрасно, прекрасно, это будет очень мило. Вы что же это, намерены сегодня сидеть сложа руки? – крикнула она молодому пианисту, чтобы «новенький» такого полета, как Форшвиль, убедился и в остроте ее языка, и в ее тиранической власти над верными.

– Господин де Форшвиль только что прохаживался на твой счет, – сказала г-жа Котар мужу, когда тот вернулся в гостиную.

А муж, все еще увлеченный мыслью о благородном происхождении Форшвиля, – мыслью, которая занимала его с начала ужина, сообщил ему:

– Я сейчас лечу одну баронессу, баронессу Путбус. Путбусы участвовали в Крестовых походах, ведь так? Где-то в Померании у них есть озеро величиною с десять площадей Согласия. Лечу я ее от уродующего ревматизма, женщина она прелестная. Кажется, госпожа Вердюрен с ней знакома.

Когда немного погодя Форшвиль опять остался вдвоем с г-жой Котар, это дало ему возможность дополнить лестный отзыв о ее муже:

– Помимо всего прочего, с ним интересно, – сразу видно, что он человек бывалый. Ох уж эти доктора, тайн для них нет!

– Я сыграю для господина Свана фразу из сонаты, – заявил пианист.

– Дьявольщина! Надеюсь, это не Сонорная соната? – явно рассчитывая на эффект, спросил Форшвиль.

Доктор Котар, никогда не слышавший этого каламбура, не понял его и решил, что Форшвиль ошибся. Он поспешил подойти к нему и поправить его:

– Да нет, не Сонорная, а Сонная соната, – сказал он убежденно, решительно и торжествующе.

Форшвиль разъяснил ему, что «сонорная» значит громозвучная. Доктор покраснел.

– Ну как, доктор, ведь остроумно, а?

– Да это я еще Бог знает когда слышал, – ответил Котар.

Но тут их разговор оборвался; из-под зыбей выдержанных скрипичных тремоло, трепетный покров которых простирался над ней двумя октавами выше, – так с вершины двухсотфутовой горы, за кажущейся головокружительной неподвижностью водопада, нам видна крохотная женская фигурка, – вдали всплыла короткая изящная фраза, прикрывавшаяся длительным колыханием прозрачного, бескрайнего, звучащего полога. И Сван в глубине души воззвал к ней как к хранительнице своей любовной тайны, как к подруге Одетты – подруге, которая, вне всякого сомнения, посоветовала бы ему не обращать внимания на Форшвиля.

– Как жаль, что вы запоздали! – сказала г-жа Вердюрен одному из верных, которого она нарочно пригласила почти что к «шапочному разбору». – Такого Бришо мы еще не слыхали, – каскад красноречия! Он уже уехал. Как ваше мнение, господин Сван? Если не ошибаюсь, вы сегодня видели его в первый раз, – сказала она с намерением подчеркнуть, что знакомством с Бришо он обязан ей. – Ведь правда, наш Бришо – одно очарование?

Сван учтиво поклонился.

– Вы не находите? Значит, он не произвел на вас впечатления? – сухо спросила г-жа Вердюрен.

– Да нет, напротив, большое, я от него в восторге. На мой взгляд, он только, пожалуй, чересчур безапелляционен и чересчур игрив. Порой хотелось бы меньшей прямолинейности, большей мягкости, но чувствуется, что он много знает и что он милейший человек.

Гости засиделись.

– Редко когда госпожа Вердюрен бывает в таком ударе, как сегодня, – поспешил поделиться своим впечатлением с женой доктор Котар.

– Что такое, в сущности, эта госпожа Вердюрен, сводня? – спросил Форшвиль художника, которому он предложил поехать вместе.

Одетта с грустью смотрела вслед Форшвилю; она не решилась сказать Свану, чтобы он не провожал ее, но дорогой была не в духе, а когда он спросил, можно ли к ней зайти, она ответила: «Конечно», – но при этом досадливо передернула плечами.

Когда гости разошлись, г-жа Вердюрен спросила мужа:

– Ты заметил, каким глупым смехом смеялся Сван, когда мы говорили о госпоже Ла Тремуй?