даже не улыбнулся, заметила она и, объяснив это его нелюбовью к «Франсильону», продолжала: – Мне все-таки кажется, что я буду разочарована. Не думаю, чтобы это можно было поставить рядом с «Сержем Паниным», которого обожает госпожа де Креси. Вот это глубокая пьеса, она заставляет задумываться, но давать рецепт салата на сцене Французской комедии! Зато «Серж Панин»! Хотя ведь у Жоржа Онэ все хорошо. Вы видели «Железоделательного заводчика»[144]? По-моему, это еще лучше, чем «Серж Панин».

– Прошу меня извинить, – с насмешкой в голосе заговорил Сван, – но, признаюсь, я одинаково равнодушен к обоим этим произведениям искусства.

– Вот как? Что же вам в них не нравится? Это ваше твердое мнение? Может, вам это кажется слишком мрачным? Впрочем, я всегда говорю, что о романах и пьесах не спорят. У каждого свой вкус: вас это возмущает, а меня приводит в восторг.

Но тут ее прервал Форшвиль, обратившийся к Свану с вопросом. Дело обстояло так: пока г-жа Котар рассуждала о «Франсильоне», Форшвиль выразил г-же Вердюрен восхищение тем, что он назвал «кратким спичем».

– У него редкий дар слова, редкая память! – когда художник умолк, сказал он г-же Вердюрен. – Я ему завидую, черт побери! Из него вышел бы превосходный проповедник. Можно смело сказать, что если считать господина Брешо, то у вас сегодня два отличных номера; я даже склоняюсь к мысли, что как говорун художник еще перещеголяет профессора. У него это все выходит естественнее, не так вычурно. Правда, он нет-нет да и вставит какое-нибудь грубоватое словцо, но ведь это теперь как раз в моде; мне редко приходилось наблюдать, чтобы человек мог так долго не закрывать плевательницы, как выражались у нас в полку, где, между прочим, у меня был товарищ, которого художник чем-то мне напоминает. По любому поводу, ну вот хоть по поводу этой рюмки, он был способен часами точить лясы; да нет, не по поводу рюмки, – это я сморозил, – по поводу битвы под Ватерлоо, по поводу чего угодно он сообщал вам попутно такие вещи, о которых вы понятия не имели. Кстати сказать, Сван служил в нашем полку – он должен его знать.

– Вы часто видитесь с господином Сваном? – осведомилась г-жа Вердюрен.

– Да нет, не часто, – ответил граф де Форшвиль, а так как, чтобы заслужить благоволение Одетты, он старался быть любезным со Сваном, то сейчас он решил воспользоваться случаем и польстить ему, заговорить о его блистательных знакомствах, но заговорить как светский человек, как благожелательно настроенный критик, не делая вида, будто поздравляет его с неожиданным успехом: – Ведь правда, Сван? Мы с вами совсем не видимся. Да и как с ним видеться? Этот мерзавец вечно торчит то у Ла Тремуй, то у Лом, то еще у кого-нибудь в этом роде!..

Между тем это была сущая напраслина: уже целый год Сван нигде, кроме Вердюренов, не бывал. Но у Вердюренов каждое незнакомое имя всегда вызывало молчаливое осуждение. Вердюрен, боясь, что эти фамилии скучных, бестактно названные в присутствии всех верных, произведут на его жену неблагоприятное впечатление, украдкой бросил на нее озабоченный и обеспокоенный взгляд. И тут он увидел, что г-жа Вердюрен, решив не принимать к сведению только что сообщенной новости, никак не выразить своего отношения к ней, разыграть не только немую, но еще и глухую, как прикидываемся глухими мы, когда провинившийся друг пытается мимоходом оправдаться перед нами, а между тем выслушать его извинение – значит принять его, или же когда в нашем присутствии произносят запретное имя бесчестного человека, и в то же время желая, чтобы ее молчание было воспринято не как потворство, а как отрешенное молчание неодушевленных предметов, сделала совершенно безжизненное, совершенно неподвижное лицо; ее выпуклый лоб являл собою в эту минуту прелестный этюд круглого рельефа, через который имя этих Ла Тремуй, где пропадал Сван, никак не могло проникнуть; в ее слегка сморщенном носу были видны два ущелья, словно вылепленные непосредственно с натуры; ее полуоткрытый рот, казалось, сейчас заговорит. Но это было только нечто отлитое из воска, только гипсовая маска, только макет памятника, только бюст для выставки во Дворце промышленности – бюст, перед которым, несомненно, останавливалась бы публика полюбоваться искусством ваятеля, сумевшего выразить неколебимую горделивость Вердюренов, торжествующих и над де Ла Тремуй и над де Лом, которым они ни в чем решительно не уступят, равно как и всем скучным на свете, и сообщить почти папскую величественность негибкой белизне камня. Но в конце концов мрамор ожил и дал понять, что только человек, утративший всякое чувство брезгливости, может переступать порог дома, где жена вечно пьяная, а муж настолько малограмотен, что вместо «коридор» произносит «колидор».

– Я бы их не пустила к себе ни за какие блага в мире, – заключила г-жа Вердюрен и бросила на Свана уничтожающий взгляд.

Разумеется, она не ожидала, что Сван унизится до подражания святой простоте тетки пианиста, воскликнувшей: «Ведь это что! И как это люди могут с такими дружить, вот чего я в толк не возьму! У меня бы смелости не хватило. Долго ли до греха? Ведь это уж надо всякий стыд потерять, чтобы вокруг них увиваться!» Но все-таки Сван мог бы возразить ей, как Форшвиль: «Что ни говорите, она – герцогиня, а на некоторых это еще действует», – по крайней мере, это дало бы возможность г-же Вердюрен заметить: «Ну и Бог с ними!» Сван же не нашел ничего лучшего, как рассмеяться, показывая этим, что на такой вздор только смехом и можно ответить. Вердюрен, продолжая искоса поглядывать на жену, с грустью видел и отлично понимал, что она пылает гневом Великого инквизитора, которому не удается искоренить ересь, а так как, по его мнению, стойкость, выказываемая человеком, принимается за расчет и за трусость теми, при ком он отстаивает свои мнения, то, чтобы облегчить Свану отступление, он воззвал к нему:

– Скажите нам по чистой совести, что вы о них думаете, – мы им не передадим.

Сван на это ответил так:

– Да я нисколько не боюсь герцогиню (если вы имеете в виду де Ла Тремуй). У нее любят бывать, уверяю вас. Не скажу, чтоб это была натура «глубокая» (он произнес «глубокая» так, как будто это было слово смешное: в его речи сохранился след тех настроений, которые в нем временно приглушило душевное обновление, вызванное любовью к музыке, – теперь он иногда горячо высказывал свои мнения), но я вам скажу, положа руку на сердце: она человек интеллигентный, а муж ее широко образован. Это прелестные люди.

Тут уж у г-жи Вердюрен, чувствовавшей, что один этот отступник способен внести разброд в ее «кланчик», и разозлившейся на этого упрямца, не желаю-щего замечать, какую боль причиняют ей его слова, вырвался вопль возмущенной души:

– Думайте о них все, что вам угодно, но, по крайней мере, не сообщайте этого нам!

– Все зависит от того, что вы понимаете под словом «интеллигентность», – сказал Форшвиль, которому тоже хотелось блеснуть. – Нет, правда, Сван, что такое, по-вашему, интеллигентность?

– Вот, вот! – подхватила Одетта. – Это как раз одна из тех серьезных вещей, о которых я хочу знать его мнение, а он отмалчивается.

– Да, но… – запротестовал Сван.

– Не отвиливайте! – воскликнула Одетта.

– А разве у него есть хвост, чтоб вилять? – спросил доктор.

– Для вас, – продолжал Форшвиль, – интеллигентность – это светская болтовня, это уменье втираться?

– Доедайте же, нужно убирать тарелки! – с раздражением в голосе сказала г-жа Вердюрен Саньету, который был так поглощен своими мыслями, что позабыл о еде. Но она тут же, видимо, устыдилась своего тона: – Да нет, вы не торопитесь, это я только так сказала, чтобы других не задерживать.

– Есть любопытное определение интеллигентности у этого мирного анархиста Фенелона[145]… – с расстановкой заговорил Бришо.

– Слушайте! – обратилась г-жа Вердюрен к Форшвилю и к доктору. – Сейчас он нам расскажет, как определял интеллигентность Фенелон; это же интересно; не каждый день можно услышать такие вещи.

Но Бришо ждал, когда Сван даст свое определение. А Сван молчал, и эта его уклончивость сорвала блестящее состязание, которым г-жа Вердюрен надеялась угостить Форшвиля.

– Вот он так же и со мной! – капризным тоном сказала Одетта. – Хорошо хоть, что не я одна, с его точки зрения, до него не доросла.

– Эти самые де Ла Тремуй, которых г-жа Вердюрен обрисовала нам с такой невыгодной стороны, не