заседатель воскликнул:

— Я давно это предвидел!

Но, выслушав супругу, сорвался с места, затопал ногами и закричал:

— Я в такие дела не стану вмешиваться! Роди мне сына, тогда я сделаю с ним, что мне вздумается, а дочка, она — твоя!

— Ты что, в се-евоем уме? — торжественно вопросила заседательша. — Откуда я возьму тебе сына?

Эти слова она сопровождала жестами, полными достоинства, быть может, даже чрезмерного, если принять во внимание краткость ответа. Солнце клонилось к закату, и заседательша с особым ударением попросила супруга не уходить из дому.

Заседатель приуныл; но ждать, по счастью, ему пришлось недолго. Вскоре до слуха его донесся голос почтенной супруги, которая спрашивала у панны Евфемии:

— Куда это вы, барышня?

— На прогулку.

Видимо, это был сигнал; заседатель перешел из своей комнаты в гостиную и уселся на стул около печи с таким видом, точно у него живот схватило.

В гостиную величественно вплыла заседательша, а за нею панна Евфемия в шляпке. Она уже застегивала вторую перчатку.

Заседательша важно уселась в кресло и сказала дочери:

— Так вы, барышня, на пе-ерогулку?

— Да.

— Уж не на ке-еладбище ли?

— На кладбище.

— И не боишься одна пе-ерогуливаться в эту пору се-ереди могил?

— Ах, вот как! — спокойно сказала панна Евфемия, садясь к столу напротив заседательши. — Вижу, кто-то меня выследил, так что таиться нечего. Да, мама, я гуляю на кладбище, но с Мадзей или с паном… Цинадровским.

Заседатель с пристальным вниманием разглядывал щели в полу; заседательша подскочила в кресле, но не переменила тона.

— Пан Цинаде-еровский, — сказала она, — очень неподходящая компания для барышни из общества!

Панна Евфемия склонила голову и заморгала глазами.

— Я люблю его, мама, — прошептала она.

— Ты пе-еросто безрассудна, милая Фемця, — ответила заседательша, — со своей любовью и со своим пансионом. Все это последствия пе-ерогулок с панной Магдаленой.

— О нет! С нею я открываю пансион, а его люблю сама! Я долго противилась его мольбам и боролась с зарождавшимся чувством. Но раз я поклялась, что буду принадлежать ему…

Заседатель схватился за живот и покачал головой. Заседательша прервала дочь:

— Вот уж не думала, Евфемия, что ты можешь забыть о своем положении в обществе…

— Ну, не такое уж оно блестящее, это положение старой девы, которой я стала бы через год-другой! До сих пор я слепо подчинялась вам, и что из этого вышло? Мне уже двадцать пять лет…

— Что ж, очень хорошо! — пробормотал заседатель.

— А ведь сознайтесь, мама, лучше умереть, чем остаться старой девой. Мало ли их у нас всякого возраста. И чем старше такая дева, тем несчастней она и тем больше ее высмеивают. Спасибо за такое положение, лучше уж быть женой станционного смотрителя, — играя альбомом, говорила барышня.

— Фу! Что она говорит, что она говорит! — вмешался заседатель.

— А я полагаю, — сказала заседательша, — что лучше быть пани Ке-еруковской с бе-елагословения родителей, чем лишенной наследства и проклятой родителями пани Цинаде-еровской…

У панны Евфемии альбом выскользнул из рук и с шумом упал на пол.

— Что это значит? — спросила она дрожащим голосом.

— То, что пан Ке-еруковский и его сестра на днях явятся просить твоей руки, если будут уверены, что не получат отказа…

Панна Евфемия разразилась слезами.

— Боже, что случилось? А как же Цинадровский…

— Мимолетная се-елабость, — ответила мать.

— Я ему покля… я ему обещалась…

— Наверно, в благородном порыве, потрясенная его мольбами и отчаянием.

— Мы обменялись кольцами, наконец у него мои письма…

— Ах, черт! — выругался заседатель.

— Милая Евфемия, — сказала заседательша. — Пан Ке-еруковский человек благородного происхождения, прекрасно воспитан и, несмотря на это, несчастен и одинок. Протянуть руку такому человеку, ве-едохнуть в него бодрость, вернуть ему веру в себя — это, по моему мнению, цель, достойная женщины, достойная высшего существа! Но не пану Цинаде-еровскому, с которого хватило бы и твоей горничной!

Заседательша надменно пожала плечами; панна Евфемия плакала.

Совет, открывшийся по этому вопросу, затянулся за полночь, перемежаясь слезами и объятиями, а также возгласами заседателя, которые лишь в самой незначительной степени содействовали выяснению обстановки.

В это вечер панна Евфемия не пришла на кладбище.

На следующий день заседатель, бледный и робкий, нанес визит майору и держал с ним совет. О чем они говорили — останется вечной тайной. Одно верно: майор такими скверными словами ругал заседательшу, что стекла звенели от негодования.

Когда заседатель, весь в поту, вышел из дома майора и легкой рысцой потрусил на лоно семьи, майор отправился к доктору Бжескому; войдя в комнату к Мадзе, которая что-то писала, он без всяких околичностей спросил, понизив голос:

— Скажи-ка, это правда, что ты была посредницей между панной Евфемией и Цинадровским?

— Я? — воскликнула в изумлении Мадзя.

— Скажи по совести, дитя мое, — сказал майор. — Они уверяют, что это ты уговорила Евфемию ходить на свидания и убедила ее обменяться с Цинадровским кольцами.

Мадзя возмутилась. Но она еще в пансионе привыкла хранить свои письма и тут же дала майору два письма: одно с перечеркнутыми голубками, в котором панна Евфемия сообщала ей о разрыве отношений, и другое с неперечеркнутыми голубками, в котором она звала ее на кладбище.

— Ясно! — сказал майор, прочитав оба письма. — Я так и думал!

Затем он выглянул в окно, поглядел на дверь и, обняв Мадзю за талию, прижал свои пропахшие табаком седые усы к ее шее.

— Ах, ты… ты… шалунья! — пробормотал он. — Могла бы не искушать меня, старика!.. Ну, будь здорова! — прибавил он через минуту и поцеловал Мадзю в лоб.

От доктора майор поплелся на почту, набивая по дороге свою чудовищную трубку; на почте он вошел в экспедицию, где молодой блондин с гривкой, склонившись над столом, подсчитывал колонки цифр.

— Цинадровский! — окликнул его майор. — У тебя есть время?

Молодой блондин положил палец на одну из цифр и, бросив на майора грозный взгляд, ответил:

— Я сейчас освобожусь. За решетку входить нельзя…

— Туда тоже входить нельзя, однако же ты хотел! — возразил майор. И не только уселся на казенный диванчик, стоявший около стола, но и зажег казенными спичками свою ужасную трубку.

— Вы, сударь, бесцеремонны! — сказал Цинадровский.

— У тебя научился, и сейчас расскажу тебе об этом, кончай только свою писанину.

Блондин с гривкой закусил губы, подсчитал, а затем еще раз проверил цифры в колонке.