принять участие в устройстве концерта? Заседательша, аптекарша да жена нотариуса — вот кто занимается у нас спектаклями; не надо становиться им поперек дороги.

— Я не посмела просить этих дам… Я не думала, что они захотят заняться этим делом, тем более, что… — тут Мадзя понизила голос, — актеры ходили к пани заседательше, а она отказалась даже дать им фортепьяно.

— Старая ведьма! — проворчал майор. — Никогда я не терпел этой бабы и ее Фемци, у которой уж совсем ум за разум зашел! Ну, а зачем ты таскаешься по постоялым дворам?

— Да я, пан майор, хочу открыть здесь небольшую школу и ищу помещение, — прошептала Мадзя.

Майор выпучил глаза и поднял вверх трубку. Однако, увидев, что приближается ксендз с докторшей, пожал плечами и сказал:

— Плюнь! Все обойдется!

— Нынешние барышни, — со строгим видом говорила пани Бжеская, — сами разъезжают, сами ходят в город, сочиняют без матерей проекты и даже знакомятся бог знает с кем…

— Эмансипация, милостивая государыня, эмансипация! — заметил ксендз. — Часто барышни за спиной у родителей сводят такие знакомства, которые приводят к неподходящим бракам.

— Э! — вмешался майор. — Нет ничего более неподходящего, чем заседательская дочка и почтовый чиновник…

— Да, но браки без родительского благословения… — заметил ксендз.

— Мадзя, — обратилась докторша к дочери, — в гостиной тебя ждет пан Ментлевич, он опять пришел со счетами по этому концерту, о котором мне уже и слышать не хочется.

— Это почему же? — спросил майор. — Концерт был вполне приличный.

Мадзя направилась к дому, думая:

«Что это значит? Неужели Цинадровский уже сделал Фемце предложение? Она ведь так над ним насмехалась…»

В гостиной, куда вошла Мадзя, стоял Ментлевич с пачкой бумаг в руках. Он был бледен, и усики, которые обычно стояли у него торчком, теперь обвисли, зато встопорщились волосы.

— Вы, вероятно, ошиблись при подсчете! — воскликнула Мадзя.

— Нет, панна Магдалена! Я только вашей маме сказал, что пришел со счетами, а на самом деле…

Голос у него пресекся, он покраснел.

— Панна Магдалена, — понизив голос, но решительно сказал он, — это правда, что вы выходите за Круковского?

— Я? — крикнула Мадзя, покраснев гораздо больше, чем ее собеседник. — Кто вам это сказал?

— Цинадровский, — с отчаянием в голосе ответил молодой человек. — Да и на концерте все видели, что пан Круковский пренебрегал панной Евфемией и все время обращался к вам.

— Так она за это сердится на меня? — сказала Мадзя как бы про себя. — Однако на каком основании, — прибавила она громко, — пан Цинадровский рассказывает такие вещи?

— Он, наверно, слышал об этом от панны Евфемии.

— Она с ним никогда не разговаривает! — воскликнула Мадзя.

— О! — вздохнул Ментлевич. — Впрочем, не будем говорить о них… Панна Магдалена, это правда, что вы выходите за Круковского?

— Что вы говорите? — удивилась, отчасти даже оскорбилась Мадзя. Но глаза Ментлевича светились такой печалью, что в сердце ее проснулась жалость. — И не думаю выходить ни за пана Круковского, ни за кого другого, — сказала она.

Ментлевич схватил ее за руку.

— Неужели? — с восторгом спросил он. — Вы не смеетесь надо мной? Нет, скажите…

— Даю слово, — с удивлением ответила Мадзя.

Ментлевич опустился на колени и страстно поцеловал ей руки.

— Бог вас вознаградит! — воскликнул он, торопливо вскакивая с колен. — Если бы вы сказали мне, что это не сплетня, через четверть часа меня не было бы в живых. У меня так: либо пан, либо пропал.

Мадзю охватил панический страх, она отскочила, хотела было бежать, однако ноги у нее подкосились, и она опустилась в кресло. Ей казалось, что Ментлевич все еще думает убить ее или себя.

Безумец заметил это и, опомнившись, мрачно сказал:

— Не бойтесь! Я не хочу ни пугать, ни связывать вас. Если бы вы выходили за человека достойного, что ж, воля божья, я бы слова не сказал. Но меня возмущает этот Круковский. Он вам не пара: старый, истасканный, живет у сестры из милости и отказов от невест получил больше, чем во рту у него искусственных зубов. Я и подумал: если такая девушка, как вы, может продаться такому мертвецу, то не стоит и жить на свете…

Мадзя дрожала, а Ментлевич говорил умоляющим голосом:

— Панна Магдалена, клянусь вам, я не хочу связывать вас! Хоть завтра выходите замуж, я ничего с собой не сделаю. Только уеду отсюда в Варшаву. Выходите за шляхтича, за городского, только не по расчету, а по любви. Пусть он будет богат или беден, образован или необразован, только бы это был человек молодой, дельный, который сам выбился в люди и не жил ни у кого из милости, это же гадость — фу! Вы уж извините меня, я вас очень прошу, извините за смелость, — закончил он, целуя Мадзе руку. — Я вам не навязываюсь. Я знаю, что недостоин вас. Вы для меня святыня, я потому и не мог стерпеть, не мог вынести, что вы можете продаться такому старику, да еще ради денег его сестры!

— Вы меня в этом подозревали? — тихо спросила Мадзя.

— Извините! Я до гроба себе этого не прощу, но ведь… у девушек всякие бывают вкусы. Сегодня Круковский, завтра Цинадровский… Всякие прихоти бывают у барышень!

Услышав за окном голос докторши, Ментлевич торопливо развернул бумаги и заговорил обычным голосом, хотя по временам он у него срывался:

— Так что все в порядке, только лишку еще пять… нет, десять рублей. Может, вы будете так добры и отдадите эти де… нет, пятнадцать рублей тоже на костел?

В гостиную из сада вошли гости. Ксендз обрадовался, что получился лишек, а докторша, что кончились концертные дела. Только упрямый майор не мог скрыть своего удивления по поводу того, что оказалось столько лишку.

— У нас, — толковал он, — всякий недодать норовит, а насчет того, чтоб передать…

— Верно, кто-нибудь из шляхты или сестра пана Круковского, она это может, — вмешался ксендз.

Ментлевич торопливо объяснил, что лишек получился не потому, что передали пан Круковский или его сестра, а просто все понемножку прибавили. Затем он демонстративно сложил бумаги и попрощался, объяснив, что должен немедленно идти по делу о молотилке пана Белинского.

— Сдается мне, что ли, или Мадзя в самом деле плохо выглядит? — заметил ксендз.

— Голова у меня что-то побаливает.

— Верно, этот Ментлевич какую-нибудь сплетню принес, — сердито вмешался майор. — Вот уж длинный язык!

— И поделом, пусть ей всё расскажут! — заметила докторша. — Вперед наука: ничего не делай без ведома матери!..

Оставшись одна в саду, Мадзя схватилась за голову.

«Боже! — думала она. — Эти мужчины сущие звери! Круковский такой благородный, такой деликатный человек, такой добрый друг, и все же думает, что я могу выйти за него замуж… Бр-р-р!.. Майор со своими нежностями просто противен, Ментлевич страшен. Только подумать, что он покончил бы с собой, если бы я в шутку сказала, что выхожу за Круковского! И что мне делать с этим народом, куда скрыться, кому хоть рассказать обо всем?»

Она подумала об отце, самом достойном человеке, который так ее любит, что ради нее жизни не пожалел бы. Но у отца пациенты, заботы, да и стыдно наконец говорить о таких вещах с отцом. Как бы он на нее посмотрел! Чего доброго, порвал бы с майором, Круковским и Ментлевичем, а может, даже поднял бы шум, вот и готов скандал из-за пустяка. Конечно, из-за пустяка! Ну, разве она, Мадзя, что-нибудь значит? Ничего. Просто глупенькая девушка, с которой знакомые обходятся, как с существом легкомысленным, а она