— Вспомните, сударыня, что и мы с вами спали в корчме в одной комнате, когда нас на богомолье застигла буря. Ну и что из этого?

Экс-паралитичка раскрыла рот и упала на подушки. Аргумент показался ей таким сильным, что с ксендзом она о концертах уже больше не говорила.

Так прошел еще один день после концерта. Под вечер сестра пана Круковского уже не говорила о смерти, зато очень много говорила о компрометации и неблагодарности брата. Ночью состояние ее здоровья ухудшилось: ей пришло в голову, что известие о том, что один из Круковских концертировал с бродячими певцами, может быть опубликовано в газетах.

Эта ужасная мысль так ее потрясла, что она разбудила брата и объявила ему, что если о его позоре напишут газеты, она непременно умрет, а все состояние завещает на благотворительные цели.

Но когда наступило утро, — это был третий день, — открылись новые возможности. Ведь газеты могут написать, что талантливый пан Л.Круковский соблаговолил принять участие в концерте, часть дохода от которого была предназначена костелу. К тому же пан Круковский выступал как любитель, не входил в зал из кухни и если и играл на скрипке, то под аккомпанемент панны Евфемии, дочери одного из самых почтенных семейств в городе.

Ведь супруга пана нотариуса тоже засвидетельствовала, что аккомпанемент дочери заседателя спас честь Круковских.

«Хорошая девушка!» — подумала экс-паралитичка, кликнула брата и сказала ему:

— Фемця красивая девушка. Сам Чернявский был от нее в восторге. Ты обратил внимание на ее плечи, бюст, ножку? У нее аристократические ножки. Надо послать ей букет, а когда я выздоровею, ты должен сделать им визит.

— Не знаю, прилично ли сызнова возобновлять отношения. Ведь вы сами, сестрица, велели мне порвать с ними из-за этого… ну, как его… с почты…

Больная нахмурилась; тогда пан Круковский, чтобы ублажить ее, послал панне Евфемии букет цветов посветлей, а через минуту — Мадзе букет побольше и поярче. Панна Евфемия вовсе не была ему противна, напротив, он очень ценил красоту ее плеч и бюста и хорошо помнил венгерские башмачки, но… Мадзя нравилась ему больше. Вот если бы Мадзи не было в Иксинове…

Но тут около полудня случилось неожиданное происшествие. Заседательша, гордая заседательша, собственной персоной пожаловала к одру больной сестры пана Круковского и собственноручно принесла ей в фарфоровом чайничке целительную ромашку от паралича, приготовленную прелестными ручками панны Евфемии.

— Пе-еравда, сударыня, вы первая с нами порвали, — говорила больной заседательша, поджимая губы и сопровождая речь картинными жестами. — Я должна была чувствовать себя оскорбленной и была оскорблена… Но, узнав о ваших ст-е-ераданиях, я не могла выдержать и сказала мужу: я должна навестить эту достойную женщину, хотя это и нарушение приличий…

Во время краткого визита сестра пана Круковского была так растрогана добротой заседательши, что выпила целый чайник теплого питья, пролила с полчайника слез и объявила, что питье панны Евфемии возвращает ей здоровье.

После ухода заседательши больная стала так решительно восхвалять панну Евфемию и ее питье, что обеспокоенный пан Круковский счел необходимым снова напомнить о почтовом чиновнике. Но сестра прикрикнула на него:

— Мой милый, Фемця слишком хороша собой, чтобы по ней не вздыхали молодые люди из самых различных слоев общества. У меня самой было столько поклонников, что покойник все время устраивал мне сцены ревности. А разве он был прав?

Пан Людвик пришел в отчаяние и, чувствуя, что сестра снова готова посватать ему панну Евфемию, начал в утешение представлять себе ее бюст, плечи и венгерские башмачки. Но, несмотря на все старания, он не мог забыть Мадзю: одно ее слово, один взгляд имели над ним большую власть, чем все явные и тайные прелести панны Евфемии.

Он уже решил воспротивиться новой прихоти сестры или по крайней мере отказаться от Мадзи только после упорной борьбы, когда судьба неожиданно порадела о нем. Экс-паралитичка почувствовала тупую боль в боку и так перепугалась, что, сорвавшись с постели с легкостью шестнадцатилетней девушки, потребовала, чтобы к ней немедленно вызвали доктора Бжеского.

— Но, сестрица, — промолвил пан Людвик, — ведь вчера вы изорвали рецепты Бжеского и решили лечиться только у Бжозовского…

— Какой толк от твоего Бжозовского! — ответила сестрица. — Я хочу Бжеского, я тяжело больна, может, мне повредило питье этой… этой… Евфемии!

Привели Бжеского, который просто растер бок, отчего тупая боль прошла за несколько минут. Экс-паралитичка, рассыпаясь в благодарностях, снова воспылала к семье Бжеских такой горячей любовью, что начала упрекать доктора:

— Почему это Мадзя не была у меня два дня? Я не видела ее после концерта.

— А зачем ей было приходить к вам, ведь вы, насколько мне известно, обиделись на нее за концерт, — ответил доктор.

— Я? Это ложь! Кто мог вам так насплетничать? Наверно, жена пана нотариуса или заседательша. Сделайте одолжение, велите Мадзе завтра же навестить меня.

Доктор пожал плечами и обещал прислать Мадзю. А пан Круковский выбежал в соседнюю комнату и велел слуге вылить себе на голову кувшин холодной воды.

— Я с ума сойду! — ворчал он. — Я непременно сойду с ума! У этой женщины что ни день, что ни час, то новые симпатии, новые планы! Боже, за что ты меня так наказываешь! Уж лучше было бы мне дрова рубить…

На следующий день экс-паралитичка получила по почте анонимное письмо «в собственные руки», от которого сильно пахло аптекарскими товарами. В письме «благожелатель» доносил, что вся шляхта негодует на пана Круковского за то, что он принял участие в концерте, устроенном панной Бжеской.

Больная дама поняла, что это за проделка, и начала доискиваться, кто бы мог состряпать письмо. Однако она не могла раскрыть анонима и решила поэтому получить удовлетворение иным путем.

— Мадзя хорошая девушка, — сказала она брату, — я не могу забыть, что она спасла мне жизнь и относится ко мне с гораздо большей сердечностью, чем все остальные знакомые. Но я должна надрать ей уши за этот концерт, который принес мне столько неприятностей, что я даже тяжело заболела.

— Ради бога, сестрица, не делайте этого! — взмолился испуганный пан Людвик. — Ну, какая вам от этого польза, да и какое наконец вы имеете право?

— Я не имею права сделать выговор особе, которую принимаю в мой дом, в мою семью? Ты с ума сошел, Людвик!

— Ну, если так, тогда позвольте мне, сестрица, сделать панне Магдалене предложение. Жену родного брата вы можете упрекать, но не постороннюю особу.

— Хочешь делай, хочешь не делай, мне все равно. Я должна сказать ей, что думаю, иначе я умру…

— Тогда я иду, — решительно сказал пан Людвик.

— Ступай. Если бы ты сделал это раньше, не было бы этого глупого концерта и всех этих скандалов.

Ни один художник, ни один поэт, ни один музыкант не мог бы описать то смущение, которое овладело в эту минуту душой пана Круковского. Он не помнил себя от радости, думая о том, что сестра разрешила ему сделать предложение Мадзе, и холодел от ужаса, думая о том скандале, который больная дама учинит его возлюбленной.

«Я вознагражу ее за это!» — говорил он себе, лихорадочно натягивая свежую рубашку, мышиного цвета панталоны и черную визитку.

Однако у него то и дело подкашивались ноги: он знал, что в таких случаях легче пообещать награду, чем выполнить обещание.

Он нежно простился с сестрой и, элегантный, надушенный, с цветком в петлице, полетел на сорокапятилетних крыльях любви к Бжеским, чтобы там осуществить, как он выражался, свои самые