слушает его с упоением, если бы в ее томных глазах не мелькала порой искра подозрительности.

Оптимисту Згерский мог показаться гостем, который является на завтрак с некоторым запасом поэтических банальностей; пессимисту он мог показаться темным человеком, который опутывает все сетью тайных интриг. Первый осудил бы пани Ляттер за то, что она боится от дружеского расположения перейти к любви, второй подметил бы, что она не очень доверяет Згерскому, даже опасается его.

Но если бы кто-нибудь мог уловить голоса, звучавшие в их душах, то поразился бы, услышав следующие монологи.

«Я уверен, что под маской симпатии она побаивается меня и что-то подозревает. Но она изящная женщина», — говорил про себя довольный Згерский.

«Он воображает, что я верю в его ловкость и хитрость. Что поделаешь, мне нужны деньги», — говорила пани Ляттер.

— Если вам представится возможность уехать в деревню, а у меня предчувствие, что так оно и будет, уезжайте на годик, чтобы увидеть деревню зимой, — сказал Згерский, подчеркивая отдельные слова и многозначительно поглядывая на собеседницу.

— Я в деревню? Вы шутите, сударь! А пансион?

— Я понимаю, — продолжал Згерский, нежно заглядывая ей в глаза, — что на вас возложены великие гражданские обязанности. Нет нужды объяснять, как я к ним отношусь. Но боже мой, всякий человек имеет право на маленькое личное счастье, а вы, сударыня, больше, чем кто-либо.

В глазах пани Ляттер мелькнуло выражение удивления, даже беспокойства. Но тут же ее словно осенило: «Понятно!» — а потом из груди вырвался короткий возглас:

— А!

И пани Ляттер бросила на Згерского взгляд, не скрывая своего изумления.

— Итак, мы поняли друг друга? — спросил Згерский, испытующе глядя на нее. А про себя прибавил:

«Поймалась!»

— Вы страшный человек, — прошептала пани Ляттер, а про себя прибавила:

«Он у меня в кармане!»

И опустила глаза, чтобы скрыть торжествующий блеск.

Во взоре, который устремил на нее Згерский, светилось холодное сочувствие и непоколебимая уверенность в том, что сведения, которыми он располагает, совершенно точны.

— Позвольте задать вам один вопрос? — спросил он внезапно.

— Никаких вопросов! Я разрешаю вам только подать мне руку и пройти со мной в столовую.

Згерский встал с левой стороны, взял пани Ляттер за руку, как в полонезе, и, глядя своей даме в глаза, повел ее в столовую.

— Я буду хранить молчание, — произнес он, — однако взамен вы должны пообещать мне…

— Вы думаете, что женщина может что-нибудь обещать? — опуская глаза, спросила пани Ляттер.

«Как она лезет в ловушку! Как она лезет в ловушку!» — подумал Згерский, а вслух прибавил:

— Вы одно только можете обещать: всякий раз, когда случится что-нибудь приятное для вас, я буду первым, кто вас поздравит.

Едва ли не самой большой победой, которую пани Ляттер одержала в жизни над собой, было то, что она не дрогнула, не побледнела и вообще ничем не выдала той тревоги, которая овладела ею в эту минуту. По счастью, Згерский был настолько самоуверен, что не обратил на нее внимания, он думал только о том, как бы показать, насколько он всеведущ.

— Всякий раз, — проговорил он с ударением, — когда с вами случится что-нибудь приятное, здесь ли, или в Италии, я буду первым, кто поздравит вас…

Они вошли в столовую. Пани Ляттер слегка отстранилась и, показывая на стол, произнесла:

— Ваша любимая старка. Прошу пить и за хозяина и за гостя.

Поглядев на бутылку, Згерский удивился.

— Да ведь это моя старка, которую мне удалось купить у князя.

— Именно у князя Казик достал несколько бутылок я одну дал мне. А я не могла найти для нее лучшего применения, как…

Слова эти сопровождались томным взглядом.

Згерский молча выпил рюмку, желая подчеркнуть молчанием, сколь величественна эта минута. Однако первая рюмочка навела его на некоторые новые размышления.

«Если она, — говорил он себе, — выходит замуж за Мельницкого, человека богатого, то во мне она совершенно не заинтересована. Если же она во мне не заинтересована, то зачем же тогда?.. Гм… а не влюблена ли она в меня?..»

В эту минуту в его душе, которая была вместилищем самых противоречивых чувств, проснулась потребность в излияниях.

— Сельди бесподобные! — проговорил он. — Икра… икра… нет, я просто в восторге от икры! А может ли быть что-нибудь выше восторга? — вопросил он, испытующе глядя на пани Ляттер, чтобы узнать, поняла ли она его намек. Он увидел, что поняла.

— Пан Стефан, — сказала она, — я не вижу, чтобы вы пили как гость…

— Так эту рюмку бесподобной старки я пил за…

— За хозяина, — закончила пани Ляттер, глядя на скатерть.

— Сударыня! — воскликнул гость, глядя на нее с таким чувством, которое могло сойти за любовь, и наливая себе вторую рюмку. — Сударыня, — повторил он, понизив голос, — сейчас я пью как гость… Как гость, который умеет молчать даже тогда, когда его сердце хочет… я бы сказал, заплакать, но скажу: воззвать… Сударыня, если это нужно для вашего счастья и покоя, то позвольте мне поднять такой же бокал… за здоровье двоих… ну хотя бы на берегу Буга… Я кончил.

Он поставил выпитую рюмку и сел, опершись головою на руку.

В эту минуту вошел Станислав с блюдом устриц во льду.

— Как? — воскликнул Згерский. — Устрицы?

Он прикрыл рукою глаза, как человек глубоко взволнованный, и подумал:

«Она выходит замуж и дает мне понять, что влюблена в меня… Это очень приятно, но в то же время очень… Нет, не опасно, а сложно… Я бы предпочел, чтобы она была лет на двадцать моложе…»

Он набросился на устриц и ел торопливо, в молчании, драматическими жестами запихивая в рот кусочки лимона, как человек, который страдает, но хочет показать, что ему все безразлично.

— Пан Стефан, — томно сказала пани Ляттер, — вот шабли…

— Я вижу, — ответил Згерский, который после второй рюмки старки чувствовал потребность доказать, что он обладает дьявольской проницательностью.

— Но, может, вы попробуете вот этого вина…

Пани Ляттер налила рюмочку. Он попробовал и строго на нее посмотрел.

— Сударыня, — сказал он, — бутылку, покрытую такой плесенью, я не мог не заметить сразу… Вы сами понимаете. Но сейчас я убедился, что такое вино не могла выбрать женщина…

— Это подарок пана… пана Мельницкого, дяди и опекуна одной из моих воспитанниц, — ответила пани Ляттер, опуская глаза.

— Вы хотите, чтобы я пил это вино? — торжественно спросил Згерский.

— Прошу вас.

— Чтобы я пил из чаши пана Мельницкого, который может быть самым достойным человеком…

Молчание. Но в эту минуту Згерский почувствовал, что его ноги касается чья-то нога.

«Можно подумать, что я ей очень нужен по важному делу, — подумал он, выпивая кряду две рюмки вина. — Но если она выходит замуж за Мельницкого…»

Згерский сидел как изваянный; он не придвигал, но и не отодвигал своей ноги, только выпил третью рюмку вина, съел кусочек какой-то рыбы, выпил четвертую рюмку, взялся за жаркое и, совершенно позабыв о пани Ляттер, погрузился в воспоминания о далеком прошлом.

Он вспомнил о том, как тридцать с лишним лет назад кто-то коснулся под столом его ноги; ему показалось тогда, что молния ударила, он был совсем без памяти и чуть не уронил вилку. Когда такая же история повторилась двадцать лет назад, он, правда, не был уже так потрясен, но все же почувствовал, что небо открывается у него над головой. Когда такой же случай произошел десять лет назад, он не видел уже