женщина благородная не может отвечать на некоторые вопросы, особенно, если они заданы в неподходящее время. С другой стороны, вам до середины июля нужны четыре тысячи, я бы мог найти их; но… мне нужна гарантия! Пан Дембицкий и так уже разведывает, сколько процентов я получаю от вас за пять тысяч; он готов назвать меня ростовщиком за то, что я беру двенадцать процентов. Меж тем капиталец мой настолько невелик, а расходы настолько постоянны, что… при меньшем проценте я не мог бы просуществовать…

— К чему вы клоните, пан Згерский?

— Простите, сударыня, я хочу сказать, что не прочь одолжить вам четыре тысячи, но… под определенные гарантии. Я понимаю, что сегодня вы очень нуждаетесь в деньгах, но в июле легко вернете их. Однако…

— Говорите яснее, пан Згерский…

— Не покажется ли это вам неделикатным?

— В деловых интересах хороший тон не требуется.

— Вы меня потрясаете! — воскликнул Згерский, целуя ей руки. — Итак, я могу говорить без околичностей, так сказать, предъявить вам категорическое условие?

— Прошу.

— Отлично. Я не буду касаться вопроса о пане Казимеже… Правда, юноша он способный и симпатичный, но может существенным образом повлиять на ваше будущее.

— Что это значит?

— Это значит, что о пане Казимеже, кажется, слыхал уже кое-что пан Мельницкий и… похоже на то, что задумался… Надо полагать, поведение пана Казимежа может поколебать и пана Сольского… Вы меня поняли, сударыня?

— Нет, сударь.

— Тогда я буду еще точней, — ответил, несколько обидевшись, Згерский.

— Я целый час жду этого.

— Вот и чудесно! — улыбнулся Згерский. — Итак, я ссужу вас четырьмя тысячами до июля, если хотите, даже до декабря, если…

— Вы опять колеблетесь?

— Нет. Если я получу от вас записочку с уведомлением, что вы приняли предложение пана Мельницкого или пан Сольский сделал предложение панне Элене.

Пани Ляттер сжала руки.

— Вы очень уверены в моем добром отношении к вам! — сказала она с улыбкой.

— Но ведь я только друзьям могу оказывать подобные услуги.

— Вы требуете, чтобы я доверяла вам семейные тайны?

— Я доверяю вам половину своего состояния.

Пани Ляттер протянула руку, которую Згерский снова поцеловал, и сказала со смехом:

— Странный вы человек, а впрочем, я вам прощаю… Итак, каков же итог нашего разговора?

— Два итога, — сказал Згерский. — Я оставляю за вами пять тысяч до середины июля и… могу одолжить вам еще четыре тысячи, но…

— Но?

— Но только как будущей пани Мельницкой или как будущей теще пана Сольского.

— Какую же роль вы хотите сыграть по отношению ко мне? — воскликнула в негодовании пани Ляттер. — Я полагала, мы будем говорить о том, что ваши деньги в надежных руках, о процентах, а вовсе не о браках, меж тем вы упорно возвращаетесь к этой теме.

«Она очень самоуверенна», — подумал Згерский. И с сочувственным и в то же время смущенным видом ответил:

— Сударыня!.. я не смею сказать: дорогой друг мой! Какую роль я хочу сыграть по отношению к вам?.. Это большая смелость с моей стороны, но я скажу вам какую. Я хочу сыграть роль друга, который выводит узника из его темницы, хотя тот упирается и сердится… Сударыня, — прибавил он, целуя пани Ляттер руки, — не думайте обо мне худо. Вы переживаете сейчас важную эпоху в своей жизни, вы колеблетесь, а посоветоваться вам не с кем. Так вот, я буду вашим советчиком, мало того, исполнителем вашей воли, и я уверен, что пройдет полгода, и вы скажете мне спасибо. Впрочем, что говорить о благодарности!.. — вздохнул он.

Воцарилось молчание, потом хозяйка заговорила с гостем о делах безразличных, но разговор обрывался. Пани Ляттер сердилась. Згерский чувствовал, что наговорил лишнего и засиделся.

Он простился и вышел недовольный собой. У него была страсть удивлять всех своей искушенностью и необычайной осведомленностью, и сегодня он хотел изумить пани Ляттер и вырвать у нее семейные тайны. Однако ничего из этого не вышло. Она молчала, как каменная, и, вместо того чтобы изумляться, упорно возвращалась к вопросу о деньгах и процентах, а он сердился, потому что предпочитал слыть не мелким ростовщиком, а демоном лукавства.

«Ах, эти женщины, эти женщины! Коварные созданья!» — думал он, чувствуя, что сделал ложный шаг.

Но когда Згерский вышел на улицу и после превосходных вин его овеяло свежим воздухом, бодрость влилась в его сердце.

— Стой! — проговорил он. — За что же я себя-то корю? Я решительно предупредил ее о том, что пять тысяч должны быть возвращены. Четыре тысячи только посулил. Могу надеяться, что удастся завязать деловые отношения с Мельницким, Сольским, Малиновской, а ведь всякий новый деловой интерес — тот же лотерейный билет: пусть маленький, но шанс на выигрыш… Боже мой, да я удовольствуюсь маленькими выигрышами, только бы их было побольше!.. Вот только напрасно я упомянул о Риме, о Дембицком и об обожаемом Казике. Но не терять же мне двести рублей? Да ничего особенного я и не сказал, намекнул только, что парень в картишки поигрывает и что следует услать его за границу. Он сам мне за это спасибо скажет… Зачем я говорил о Риме? Лучший метод: дать понять, что факт известен, но не ссылаться на источники. Да, тут я допустил ошибку…

Если Згерский и был грешником, то, во всяком случае, стоял на пути к спасению, потому что все время давал себе отчет в своих действиях.

Тем временем в кабинет пани Ляттер, которая в возбуждении расхаживала из угла в угол, вошла хозяйка пансиона, панна Марта.

— Ну, как, пани, — спросила она, улыбаясь, — хорош был завтрак?

— Да, хорош… Ну и мошенник же!

— Згерский? — подхватила любопытная хозяйка.

— Какой там Згерский. Это Дембицкий — интриган!

Панна Марта всплеснула руками.

— Ну не говорила ли я? — воскликнула она. — Никогда не верю я вот таким простачкам. Как будто тихенький да смирненький, а на деле подлец. Он и с виду смотрит интриганом, ручаюсь головой, что готов совершить преступление.

Болтовня панны Марты несколько отрезвила пани Ляттер, она поспешно прервала хозяйку:

— Только прошу вас, никому об этом ни слова.

— Ах, пани, ах, голубушка, и за кого вы меня принимаете? Господи помилуй, да, по мне, лучше языка лишиться, чем выболтать то, что вы сказали под секретом. Да разве я!.. Но, может, как-нибудь приструнить этого негодяя, ведь это позор для пансиона, да и вам он отравляет жизнь.

— Панна Марта, прошу без лишних слов. Ступайте к себе и ничего не болтайте, вы окажете мне этим самую большую услугу.

— Ухожу и молчу. Но вы не можете запретить мне помолиться богу об его смерти, ведь молитва — это беседа угнетенной души с богом.

Пани Ляттер снова осталась одна, охваченная возбуждением.

«Что же мне теперь делать? — думала она, быстрыми шагами расхаживая по кабинету. — Итак, пансиону грош цена, и Згерский уже навязывает покупателя. Готова поклясться, что он уже уговорился с нею о своих деньгах! Конечно, между Эленкой и Сольским что-то есть… Дай-то бог, на Эленку у меня последняя надежда… Но какой негодяй этот Дембицкий! Теперь я понимаю, почему он не торговался, когда