звонким…», так старуха и ее пациентки были в восторге: «Какой дивный голос!» А я разревелась, как маленькая.

— Вы берегите себя, не утомляйтесь, — робко посоветовала Мадзя.

— Меня это не утомляет, ничуть! — возбужденно продолжала Стелла; скулы у нее покрылись багровыми пятнами, губы стали ярко-красными. — На недельку бы в деревню, и тогда… вот увидите! За каждый рубль, который я должна людям, я верну сто. Европу, всю Европу объеду… и снова буду счастлива, как прежде!

— Вы были счастливы? — с удивлением спросила Мадзя.

— Еще бы! Да разве я могла бы выдержать здесь, если бы воспоминания не скрашивали жизнь в этом ужасном логове?! Я не вижу этих мерзких стен, этой дверцы, как в мышеловке. Я вижу зал, битком набитый публикой, мне бросают букеты, на лицах мужчин восхищение, женщины кривятся от зависти… А какие аплодисменты! Бис, бис! Браво, Стелла! А этот мой тиран — он всегда завидовал моему успеху!.. Ах, вы не знаете, что значит быть артисткой! Это такой волшебный мир, такой рай! Стоит один раз его увидеть, и нипочем тебе годы страданий! Ах, только бы один годик успеха в больших театрах, а потом можно и умереть… в последнем акте… среди букетов…

Она упала на постель.

— Сударыня, — сказала вдруг она, — слушайте, слушайте! Сейчас вы услышите то, за что меня осыпали бы золотом.

И очень слабым, но удивительно приятным голосом она принялась напевать:

«В Фуле жил… да был король… Он до самой… хранил кубок золотой…»

Она закрыла глаза и умолкла. В это время со стуком отодвинулась дверь, и вошла пани Туркавец.

— Нечего тут шуметь!

— Но ведь она в обмороке, — сказала перепуганная Мадзя.

Пани Туркавец нагнулась к больной.

— Э-э, вовсе нет! Она уснула. Еще, чего доброго, сном праведных тут у меня уснет!

— Надо отвезти ее в больницу, — прошептала Мадзя. — Позаботьтесь об этом, пожалуйста, расходы я оплачу.

Пани Туркавец, покачав головой, посмотрела на Мадзю.

— Во-первых, — сказала она, не думая понижать голос, — ни в одной больнице ее не примут. Во- вторых, она не доедет, а в-третьих, она и здесь может преспокойно умереть.

Не помня себя от горя, Мадзя вышла из клетушка на лестницу; пани Туркавец поспешила за ней.

— Самочувствие у нее неплохое, — сказала Мадзя, немного придя в себя.

— Что там самочувствие, милая барышня! — возразила хозяйка заведения. — Ведь у нее и кусочка легких не осталось! Наш фельдшер, как может, поддерживает ее, но, право, жалко смотреть, как она мучается. И недели не протянет.

Мадзю бросило в дрожь; простившись с хозяйкой, она пообещала прийти завтра. В знак глубокого уважения пани Туркавец взяла ее под руку и стала осторожно сводить с лестницы.

— Гиблое дело, барышня! — говорила хозяйка. — Как запоет, так совсем забывается, а когда в сознании, так тоже не в своем уме. Неделька-другая, и конец. Прошу не забывать. После Михайлова дня я переезжаю вон в тот большой дом. Целую ручки, милая барышня!

Мадзя была так подавлена всем увиденным, что, очутившись на улице, решила не думать ни о Стелле, ни о заведении пани Туркавец.

Во время разговора со Стеллой Мадзе вспомнилась мать Аполлония, старая монахиня, с которой она познакомилась в доме Корковичей. Мадзя до сих пор не навестила старушку, хотя та от души приглашала ее. Зато теперь она зайдет к ней и будет заклинать ее памятью своей бабушки Виктории, чтобы монахини позаботились о Стелле и ее дочурке.

Деньги даст она, Мадзя. Сто, даже двести рублей. Даже все те деньги, которые отложил для нее отец. Но вырвать больную из этого вертепа, взять на себя заботу о ней и о ребенке — нет, с этим Мадзе не справиться.

Впервые в жизни Мадзя столкнулась с такой задачей, перед которой ее ум и мужество были бессильны. Сердце всегда влекло ее к беднякам, к отверженным, но то горе, которое она увидела у пани Туркавец, вызвало у нее невыразимое отвращение.

Именно там, среди этой духоты, слушая стоны неизвестной женщины и бред угасающей певицы, она вполне постигла философию пана Казимежа, его слова о том, что человек — это скопление молекул железа, фосфора и жиров, которые превращаются в ничто. Должны превратиться в ничто! Если хочешь это понять, не смотри на людей здоровых, работающих и улыбающихся, а разыщи тех, кто в муках дает начало новой жизни, или погибает, распевая в горячке и бредя триумфами.

Знакомый голос прервал размышления Мадзи:

— Мое почтение! Добрый день! Как поживаете, дорогая панна Магдалена? Каким ветром занесло вас на этот пустырь, в эти жалкие, покосившиеся лачуги? А, догадываюсь, догадываюсь… Святое чувство сострадания!

Мадзя пришла в себя. Перед ней, сняв шляпу, стоял Згерский и горячо пожимал ей руку.

— Я навестила здесь одну тяжелобольную, а теперь должна ехать в монастырь Святого Казимира, — сказала Мадзя. — Как туда добраться поскорей?

— Я провожу вас, — предложил Згерский. — А кто же эта больная? Быть может, мои связи…

На углу стояла пролетка. Заметив ее, Мадзя поблагодарила Згерского за любезность и велела извозчику ехать на Тамку.

Пан Згерский с минуту постоял, глядя вслед пролетке, и… повернул к домику, из которого вышла Мадзя.

Он любил обстоятельно осведомиться обо всем, даже о пустяках.

После пятнадцати — двадцати минут езды, которые показались Мадзе вечностью, пролетка начала спускаться по Тамке. Миновав консерваторию, она остановилась против тупика, в глубине которого виднелись ворота с чугунным крестом наверху.

— Приехали, — сказал извозчик.

Выйдя из пролетки, Мадзя пересекла неуютный двор и вошла в здание, напоминавшее не то тюрьму, не то больницу.

«Здесь, наверно, страшно жить!» — подумала девушка.

В сенях ее встретила молодая монахиня и спросила, что ей надо.

— Я хотела бы видеть мать Аполлонию.

— У вас что, просьба к ней?

— Моя фамилия Бжеская, я знакомая матери Аполлонии, — с раздражением ответила Мадзя, чтобы монахиня не подумала, будто она пришла за помощью.

— В приемной сейчас ждет несколько человек, — сказала монахиня. — Но если вы знакомая матери Аполлонии, мы можем пройти прямо к ней.

Она быстро зашагала вперед, Мадзя последовала за ней. Они шли по коридорам, поднимались и спускались по лестницам, заглянули в несколько залов, но матери Аполлонии нигде не было. За это время Мадзя успела присмотреться к непривычной для нее обстановке. Удивительная чистота, образа, небольшие алтари в залах и кое-где над дверью надпись:

— Придется поискать в саду, — сказала монахиня.

В саду она извинилась, что должна ненадолго отлучиться, и оставила Мадзю одну.

Сад не поражал ни обширностью, ни обилием зелени, и все же какой разительный контраст с заведением пани Туркавец! Там жара и духота, здесь прохладный ветерок, напоенный ароматом цветов; там теснота, здесь свежая зелень, на фоне которой даже здания больничного образца казались не такими уродливыми. Там пение Стеллы и стоны неизвестной, здесь тишина… Впрочем, нет, слышится щебет птиц и откуда-то издалека доносится веселый детский смех.

Стоя у постели певицы, Мадзя видела слева от себя грязную гравюру с изображением купающихся