своих незаурядных способностей.

— О нет, панна Магдалена, ему вовсе не надо быть способным. Он наживается на том, что в его банке собираются глупцы, чьи карманы опустошают негодяи. Банк этот похож на лес, куда заманивают дичь и свистом зазывают гончих, а потом дают знак охотникам. Охотники бьют зайцев и глухарей, собакам достаются объедки, а мой принципал собирает пошлину — с дичи за лес, с охотников за право охотиться, да еще кое-что урвет от объедков, брошенных гончим. Это и называется ворочать большими делами. И с этого начну свою деятельность я, — с жаром прибавил он, — как реформатор общества.

Мадзя смотрела на него с восхищением, не смея высвободить руку, которую пан Казимеж сжимал все нежней.

— В нашем банке, — продолжал он, — мое внимание привлекла еще одна социальная проблема. В самых дальних комнатушках у нас работают несколько женщин. Они что-то клеят, пишут, отправляют, считают… Впрочем, я не знаю толком, что они делают. И вот любопытный факт. Наши сотрудницы, как рассказали мне старшие чиновники, раньше всех приходят в контору и позже всех уходят, трудятся, как муравьи, аккуратны, безропотны — словом, образцовые служащие. А получают куда меньше, чем мужчины, служившие прежде на их должности; вместо тридцати рублей им платят пятнадцать, вместо сорока — двадцать.

— Какая несправедливость! — воскликнула Мадзя.

— Когда-нибудь я поставлю перед обществом и этот вопрос, покажу всем, как эксплуатируют, обижают и обкрадывают женщин…

— И до сих пор никто не обратил на это внимания? — возмутилась Мадзя.

Пан Казимеж замялся и скромно опустил глаза.

— Гм, в Европе уже поговаривают о банковских махинациях, да и об эксплуатации женщин…

— Ну конечно, это Милль писал о порабощении женщин, — вставила Мадзя.

— Но у нас никому и в голову не приходит…

— Да, пожалуй! Панна Говард часто говорит об этом. Вам непременно надо поближе познакомиться с ней. Она как раз занимается вопросом о несправедливом отношении к женщинам.

Вместо ответа пан Казимеж осторожно коснулся коленом платья Мадзи, но платье, а вместе с ним и рука тут же отодвинулись.

Это не обескуражило пана Казимежа; он знал, что в таких случаях грубым насилием можно все испортить, а деликатной настойчивостью — всего добиться. Женщина подобна морскому берегу: вода размывает его пядь за пядью, мягко касаясь и отступая с тем, чтобы снова вернуться.

— Очень рада, — холодно произнесла Мадзя, — что служба в банке так увлекает вас. Воображаю, как счастлива была бы ваша матушка, если бы могла послушать ваш интересный рассказ.

«Какая холодность! Вот уж и мама выплыла на сцену! — подумал пан Казимеж. — Остается пожалеть, что бедняжка еще не может сослаться на честь мужа и на свою супружескую верность!»

— Очень, очень рада! — повторила Мадзя, которую начинало беспокоить молчание пана Казимежа.

Она нервно поднялась с дивана и выглянула в окно.

— Солнце уже заходит, — сказала она. — Как быстро летит время!

Это было намеком, и весьма прозрачным. Но пан Казимеж, ничуть не огорченный словами Мадзи, любовался ее сверкающими глазами и разрумянившимся личиком. Наконец он все же встал и пожелал ей спокойной ночи.

Прощаясь, пан Казимеж попытался поцеловать Мадзе руку, но она не разрешила.

«Ого! — думал он, бегом спускаясь с лестницы. — Нас выставляют за дверь, руку не дают поцеловать! Мы делаем большие успехи!»

На третьем этаже пан Казимеж встретил подымавшегося наверх пана Пастернакевича, который остановился и, перегнувшись через перила, поглядел ему вслед.

— Фью! — присвистнул пан Пастернакевич. — Чего это пан Норский тут вертится? Неужто наследством пахнет?

После ухода пана Казимежа Мадзя отвернулась от окна. В висках у нее сильно стучало, глазам было больно смотреть на свет, лицо пылало, но сердце было спокойно.

Мадзя поняла, что пан Казимеж хочет ввести ее в тот неведомый мир, который в последние дни являлся ей в хаотических грезах, но это не волновало ее, а скорее удивляло. Вот если бы Сольский, раскрывая перед ней тайники своей души, так настойчиво жал ей руку или случайно коснулся ее платья, она, пожалуй, упала бы в обморок.

Но Сольский никогда не был с ней откровенен, не стремился украдкой пожать руку или прикоснуться к платью. И Мадзе казалось теперь, что Сольский улетел куда-то высоко-высоко, а она осталась внизу с паном Казимежем, который касается ее платья.

«Но это гениальный человек! — подумала Мадзя о пане Казимеже. — Ах, какой гениальный! Вон какие удивительные открытия он сделал в своем банке!»

Всю ночь ей снились Сольский и пан Казимеж. Пан Казимеж брал ее за руку, касался ее коленом и рассказывал о своих удивительных открытиях; Сольский же стоял в стороне, засунув руки в карманы, и с презрением смотрел на пана Казимежа.

Мадзя проснулась сердитая на Сольского. Даже если ты богач, это еще не дает тебе права издеваться над бедными, но гениальными людьми, чьи мысли заняты разоблачением банковских махинаций и улучшением участи несправедливо обиженных тружениц. Но когда девушка пошла на уроки, она позабыла и о злобном нраве Сольского, и о будущих реформах пана Казимежа.

После обеда, в течение которого пан Пастернакевич бросал на Мадзю многозначительные взгляды, пани Бураковская выбежала вслед за своей квартиранткой в коридор и сунула ей в руку какую-то записку.

— Сегодня вас тут спрашивала одна женщина и оставила свой адрес, — сказала пани Бураковская.

— Кто бы это мог быть? — удивилась Мадзя, прочитав записку, в которой был указан адрес какой-то Никодемы Туркавец.

— Видно, из простых, — заметила пани Бураковская. — В синем платье, желтой шали с красными и зелеными цветами, в шляпке с пером и вдобавок ко всему с полотняным зонтиком! Можно подумать, что она собрала эти вещи с целой кучи богатых дам. Толстая такая, черты лица грубые.

— Но кто она и чего ей надо? — спросила Мадзя. — Я никогда не слышала этого имени.

— Она говорит, — продолжала пани Бураковская, — что у нее с мая месяца проживает какая-то очень бедная… девица.

— Неужто Стелла? — воскликнула Мадзя, хлопнув себя по лбу.

— Вот именно, у нее проживает панна Стелла, — произнесла пани Бураковская каким-то странным тоном. — Проживать-то проживает, да уже две недели не платит, лежит чуть не при смерти. Пани Туркавец хотела было свезти ее в больницу, да эта ее жиличка, она же и пациентка, испугалась больницы и послала хозяйку к вам в особняк Сольских.

— Я должна сейчас же пойти туда, — сказала Мадзя.

— Одни? — спросила пани Бураковская. — Пани Туркавец… акушерка, — тихо прибавила она.

— Ах, не все ли равно! — с горячностью возразила Мадзя. — Значит, панна Стелла так тяжело больна! И в такой нужде! Сколько же она задолжала хозяйке?

— Восемь рублей, а нужда такая, что полкварты молока не на что купить, не то что кусок мяса. А тут еще фельдшер, который из жалости лечит ее, прописал вино…

— Бегу сейчас же, — перебила ее Мадзя. — Не разменяете ли вы мне двадцать пять рублей? Боже мой, где же мне достать вина для этой несчастной?

Тут распахнулась приотворенная дверь, и в коридор вошел пан Пастернакевич.

— Натуральное вино, — сказал он, — можно достать у Фукера, у Кшиминского, у Лесиша. Но если позволите, я готов предложить вам бутылочку и… проводить вас.

— Что вы! — поспешно возразила Мадзя. — Вино, раз уж вы так любезны, я возьму, но пойду одна. Это недалеко, а больная будет стесняться вас.

Пани Бураковская мигом разменяла двадцать пять рублей, а пан Пастернакевич, вручив Мадзе с изящным поклоном бутылку хорошего вина, сказал, что оно стоит три рубля, и, как человек благовоспитанный, согласился взять деньги.

Спустя четверть часа Мадзя уже была на улице, указанной в записке пани Туркавец.