— Нет, только любовь, — ответил пан Казимеж.

— О!

— Да, панна Магдалена. В природе все проникнуто эгоизмом. Человек, стремящийся к цели, так же крушит своих ближних, как ядро, выпущенное из пушки. Но если бы он любил их, то сдержался бы. Ах, любовь! Если бы в мире воцарилась любовь, тогда вихрь, который ныне ломает ветви, нежно лобзал бы их. Молния, которая повергает в прах деревья, скользила бы по ним, согревая от мороза своими огненными языками. Будь повсюду любовь, простой кирпич засверкал бы, как брильянт, цветы расцветали бы на груди человека, а люди… люди были бы счастливы! Больница, тюрьма и даже… гнусная банковская контора становятся раем, когда в них совьет гнездо эта нежная гостья.

«Почему Сольский никогда так не говорил? — думала Мадзя, слушая пана Казимежа. — А может, и говорил, да только Элене!»

Вдруг она очнулась и отдернула руку, которую пан Казимеж начал покрывать страстными поцелуями.

— Нельзя? — спросил он.

— Не надо.

— А если бы умирающий от жажды попросил у вас каплю воды?

Мадзя, задумавшись, молчала; пан Казимеж опять осторожно взял ее руку и начал целовать.

— Вы мечтаете, — шептал он. — О чем же, о чем?

— Я думала о вашей матери.

Молодой человек вздрогнул, будто на него вылили ушат ледяной воды.

«Ну, и сентиментальность!» — сказал он про себя и сразу остыл.

В эту минуту в дверях показалась голова пани Бураковской.

— Прошу прощенья, я не помешала? Не угодно ли самоварчик? Или прикажете послать за ветчинкой?

— Если для меня, — уже совершенно отрезвев, ответил пан Казимеж, — благодарю, не стоит. У меня назначена встреча.

Он взял шляпу и попрощался с Мадзей. Пани Бураковская скрылась за дверью.

— Но вы будете на свадьбе у Эленки? — спросила Мадзя.

— Поверьте, я желал бы не дожить до свадьбы… моих сестер, — с иронией ответил пан Казимеж.

Когда он ушел, Мадзя почувствовала только усталость от целого дня беготни по урокам да смутное недовольство собой за то, что совсем не приободрила сегодня пана Казимежа и не пробудила его гений.

«Во всяком случае, — думала она, — теперь-то он знает, что я заменила ему сестру и мать. Сестру он во мне угадал, а о матери я ему напомнила».

Несколько дней Мадзя провела спокойно: никто к ней не заходил, с новыми ученицами она уже свыклась, суета в доме перестала ее раздражать. Каждый день она видела одни и те же лица, вдыхала одни и те же запахи; даже шум на улице и стук швейной машины в соседней комнате стали казаться ей тишиной.

Теперь она могла поразмыслить, заглянуть в свою душу. И вот, пытаясь в одинокие вечера разобраться в самой себе, Мадзя заметила, что в хаосе событий, лиц и чувств, захвативших ее, маячит что-то, словно бледный огонек на далеком горизонте.

Это не было ни новым взглядом на мир и человеческую душу, ни новой целью в жизни, нет, совсем другое чувство наполняло ее сердце: ожидание и тревожное любопытство.

Странные мечты бывали у Мадзи. Иногда ей мерещилось, будто ее преследует толпа мужчин, похожих на Згерского и Пастернакевича, и все они зовут ее в театр или на прогулку. Их предложения были возмутительны, неприличны, и все же Мадзя говорила себе, что прогуляться наедине с мужчиной или пойти с ним в театр, это, пожалуй, очень занятно. Будь Здислав в Варшаве, она непременно потащила бы его в далекую прогулку, чтобы посмотреть, приятно ли это.

Еще она воображала себя панной Говард, с которой беседует кривоногий поверенный Сольского. Тогда она спрашивала себя, о чем они могут говорить вдвоем по нескольку часов и как это он обучает панну Говард вести счетоводные книги. Ведь не зря эта мужененавистница называет его приятным человеком.

А иногда ей казалось, что она невеста, как панна Жаннета или Маня Левинская. Жениха своего она не знает, но сердце ее полно нежности. Кто же ее избранник? Это безразлично; это мужчина, которому она навеки предана телом и душой, — вот и все. При мысли об этом виде рабства ее охватывало смешанное чувство удивления и любопытства, ей казалось, что именно в таком рабстве, в полном отрешении от себя самой, и заключается неведомое ей счастье.

Тогда на фоне этих смутных мечтаний появлялся силуэт Сольского. А порой Мадзя будто снова слышала страстные речи пана Казимежа и ощущала на своей руке его волнующие поцелуи. А то еще ей казалось, что все мужчины, даже прохожие, смотрят на нее как-то по-особому, словно хотят навязать ей свою волю и приковать ее к себе навсегда.

Теперь они все были ей безразличны. Но она предчувствовала, что будущий ее жених был бы для нее дороже всего на свете.

«Какие глупости лезут мне в голову!» — думает Мадзя.

И тут же она вспоминает, что такое же беспокойство и, разумеется, такие же болезненные грезы уже владели ею когда-то раньше. Это было еще при жизни пани Ляттер, зимой. Мадзя помнит, что в ту пору каждая прогулка была для нее пыткой; даже когда она шла опустив глаза, она видела, что мужчины как-то странно смотрят на нее, и это вызывало в ней тревожное любопытство.

Но тогда это состояние души быстро прошло, его рассеяли невзгоды пани Ляттер, переполох в пансионе и, наконец, отъезд к родным. Когда же Мадзя поправилась после тифа, от всех этих чудачеств и следа не осталось. Живя в Иксинове, Мадзя просто удивлялась, когда пан Ментлевич или Круковский заговаривали с ней о любви или когда панна Евфемия старалась поймать мужчин в свои сети.

Мадзя только диву давалась: «Ну на что это похоже?» А теперь, копаясь в собственной душе, она говорит:

«Неужто мне опять угрожает тяжелая болезнь? Иначе откуда это беспокойство, эти странные виденья?»

Наверно, такое же любопытство пробуждается у птенца, когда у него вырастают крылья, и так же томится весной ландыш, когда на его стебельках появляются бутоны.

Все это время пан Казимеж не показывался.

«Неужели обиделся? — думала Мадзя. — А вдруг бросил свою контору?»

Минутами она упрекала себя за то, что в последнем разговоре была недостаточно любезна с ним, но разве она виновата, что не могла быть приветливей?

«Какая я ледышка! У меня нет сердца!» — говорила она себе.

В этом новом душевном состоянии, когда каждый мужчина будоражил ее воображение, два человека рисовались ей особенно ясно: пан Казимеж и Сольский. Они попеременно являлись ей в мыслях, сливались воедино, но пробуждали в ней разные чувства. Воспоминание о пане Казимеже наполняло ее смутным ожиданием и возбуждало любопытство, меж тем как с образом Сольского было связано ощущение тревоги и беспричинного стыда.

Она понимала, что пан Казимеж еще при жизни матери начал вводить ее, Мадзю, в мир неизвестных ей чувств, да и впредь охотно взял бы на себя роль проводника. О, это был привлекательный и красноречивый проводник! Войти с ним в новый мир — она готова. Но остаться в этом новом мире она могла бы только с Сольским. Мадзя догадывалась, что в открывающейся перед ней неведомой стране бушуют неистовые бури и там нужен сильный и мужественный защитник, каким мог быть только Сольский. Только рядом с ним Мадзя могла бы закрыть глаза, ступая над мрачной бездной, от которой веяло ужасом, только ему она могла бы покориться безусловно.

Эти беспорядочные грезы волновали ее душу. Девушка не умела выразить их словами, но чувствовала, что они для нее новы и полны непреодолимого очарования.