перебьет. Пошли! – позвала она обоих. – За мной, ребята!

И они ушли втроем – она чуточку впереди мужчин. Я видел, как они пересекли остывшую площадь, замусоренную остатками праздника; последний в ряду газовых фонарей на мгновение осветил их группку, и ночь поглотила ее. Еще несколько секунд слышались голоса, потом вce смолкло. Больше ничего не было.

Я в свой черед покинул бистро, так и не договорив с Робинзоном. Хозяин на прощание накидал мне кучу всяких пожеланий. По бульвару расхаживал полицейский. Звук шагов нарушал тишину. Там и сям, заслышав его, вскидывался какой-нибудь торговец, погрязший в своих расчетах и раздражительный, как собака, которая грызет кость. На углу площади Жана Жореса улицу, горланя, перегораживало целое семейство. Оно топталось перед каким-то переулком, беспомощное, как флотилия рыбацких баркасов при противном ветре. Отец тыкался то в один тротуар, то в другой и без конца мочился.

Ночь вступила в свои права.

В силу некоторых обстоятельств памятен мне еще один вечер той поры. Для начала, вскоре после обеда, я услышал грохот падающих помойных ведер. У меня на лестнице люди часто натыкались на помойные ведра. Затем застонала и заохала женщина. Я приоткрыл входную дверь, но с места не двинулся.

Если выскочить как раз в момент несчастного случая, меня будут рассматривать просто как соседа и моя медицинская помощь окажется бесплатной. Нет, если я понадоблюсь, меня вызовут по всем правилам, а это значит – за двадцать франков. Нищета безжалостно и дотошно сводит на нет альтруизм, самые похвальные его порывы неукоснительно наказываются. Итак, я ждал звонка, но никто не появился. Несомненно, экономия.

Словом, я уже почти перестал ждать, когда у дверей остановилась девочка, силясь прочесть фамилию над звонком. Ее именно за мной прислала мадам Прокисс.

– Кто у них заболел? – осведомился я.

– Один господин, который поранил себя у них.

– Какой господин? – Я немедленно подумал о Прокиссе. – Сам Прокисс?

– Нет, их знакомый.

– Ты его знаешь?

– Нет, я его не видела.

На улице было холодно, девочка бежала вприпрыжку, я шел крупным шагом.

– Как это случилось?

– Не знаю.

Мы прошли вдоль небольшого парка, последнего островка бывшего леса, где по ночам между деревьев скапливаются долгие зимние туманы, мягкие и медлительные. Улочки одна за другой. За несколько минут мы достигли дома Прокиссов. Девочка попрощалась со мной. Подойти ближе она побоялась. Под навесом крыльца меня ждала мадам Прокисс. Пламя ее керосиновой лампы дрожало на ветру.

– Сюда, доктор, сюда! – крикнула она. Я сразу же выпалил:

– Ваш муж ранил себя?

– Да входите же! – резко бросила она, прежде чем я успел что-нибудь сообразить.

И тут же в коридоре я нарвался на старуху, которая с ходу подняла визг и насела на меня. Залп ругани.

– Ах, сволочи! Ах, бандиты! Доктор, они хотели меня убить.

Итак, не выгорело.

– Убить? – деланно удивился я. – С какой стати?

– С такой, что я все никак не сдохну, черт побери! Это же так просто, так их перетак! Конечно, я не хочу умирать.

– Мама, мама! – урезонивала ее невестка. – Вы не в своем уме. Что за ужасы вы рассказываете доктору, мама!

– Это я-то ужасы рассказываю? Ну, и нахалка же эта стерва! Я, видите ли, не в своем уме! Ничего, у меня его еще довольно, чтобы вас всех вздернули. Не сомневайтесь.

– Но кто же ранен? Где он?

– Увидите! – отрезала старуха. – Наверху он, душегуб, на ее кровати. Всю постель этой шлюхе перепачкал. Что, нет? Да весь твой грязный матрас в его свинячей крови. В его – не в моей. А кровь – это все одно что помои. Тебе ее отстирывать и отстирывать. И вонять твоя постель кровью убийцы еще долго будет, слышишь? И зачем только люди в театр ходят, сильных ощущений там ищут? Театр-то здесь. Говорю вам, доктор, здесь. Наверху. Настоящий театр, а не какой-нибудь там, для виду. Не отдавайте своего места. Бегите туда, да поскорей. Вдруг он, гадина, до вашего прихода окочурится. Вот вы ничего и не увидите.

Невестка, боясь, что старуху услышат на улице, требовала, чтобы та замолчала. Несмотря ни на что, жена Прокисса, по-моему, не растерялась и, хотя сильно огорчилась, что все пошло наперекосяк, не отказалась от своего замысла. Она была даже неколебимо уверена в своей правоте.

– Вы только послушайте, доктор, что она несет! Разве это не обидно? Я же всегда так старалась облегчить ей жизнь! Уж вы-то знаете. Я все время предлагала устроить ее в богадельню к монахиням.

Опять услышать о монашках – это для старухи было уже чересчур.

– В рай – вот куда, шлюха, вы собирались меня спровадить. Ах, бандитка! Вот для чего вы с мужем пустили в дом гадину, которая валяется сейчас наверху. Да, да, для того, чтобы добить меня, а не устроить к монашкам. А он возьми и дай маху. Можете ему сказать, что он марало. Ступайте, доктор, ступайте посмотрите, до какого состояния он, сволочь, сам себя довел. Надеюсь, он быстренько подохнет. Идите, доктор, идите, пока не поздно.

Если уж невестка не выглядела пришибленной, то старуха и подавно. Хотя покушение чуть не стоило ей жизни, она скорее прикидывалась возмущенной, чем возмущалась на самом деле. Она ломала комедию. Неудавшееся покушение оказалось для нее чем-то вроде стимулятора: оно вырвало ее из могилы в глубине заплесневелого сада, куда старуха на много лет заточила себя. Вопреки возрасту в ней проснулась упорная живучесть. Она до неприличия откровенно радовалась своей победе: у нее же появился теперь способ постоянно терзать склочницу невестку. Отныне та была в ее руках. Ей не терпелось посвятить меня во все подробности горе-покушения, не упустить ни одной его детали.

– И потом не забудьте, – все так же возбужденно, но уже обращаясь непосредственно ко мне, продолжала она, – с убийцей-то я познакомилась у вас, господин доктор. Он сразу показался мне подозрительным. Ох, до чего подозрительным! Знаете, что он мне предложил для начала? Прикончить вас, дочь моя! Вас, потаскуха вы этакая! И задешево, могу поручиться! Он ведь всем одно и то же предлагает. Это давно известно. Видишь, паскуда, разобралась я, чем твой труженик пробавляется. Словом, я в курсе. Его ведь Робинзоном зовут, не так ли? Попробуй-ка сказать, что это не его фамилия. Как только я заметила, что он у вас ошивается, у меня тут же возникли подозрения. На мое счастье. Что бы со мной теперь было, не будь я начеку?

И старуха принялась без конца рассказывать мне, как все произошло. Когда Робинзон привязывал петарду к дверце, кролик в клетке зашебаршился. Старуха все это время наблюдала за Робинзоном из «ложи бенуара», как она назвала свою лачугу. Он готовил ей ловушку, а заряд жахнул ему в рожу, прямо в глаза.

– Когда промышляешь убийствами, поневоле нервничаешь, – заключила она.

Словом, Робинзон показал образец бездарности и невезения.

– Вот до чего людей в наши дни довели. Именно довели. Приучили, – гнула свое старуха. – Сегодня, чтобы поесть, им приходится убивать. Просто красть себе на хлеб уже мало. И кого убивать? Бабушек! Слыхано ли такое? Да никогда. Это конец света. Ни в ком ничего, кроме злобы, не осталось. И вы тоже по самые уши в этой чертовщине увязли. Приятель-то ваш ослеп. И навсегда сядет вам на шею. Ну как? Он вас еще не такому негодяйству научит.

Невестка помалкивала, но наверняка уже прикидывала, как ей выпутаться из переделки. Это падло соображало быстро. Пока мы с ней предавались размышлениям, старуха металась по комнатам в поисках сына.

– У меня ведь, доктор, сын есть. Где же это он? Что еще замышляет?

Старуху прямо шатало по коридору – так ее разбирал смех.