– Две смородинных!

Я воспользовался случаем и заговорил с ним о его жене. От моих слов он посерьезнел, но убедить его принять решение так и не удалось. На стойке триумфально красовался большой букет цветов. По случаю дня рождения Пьянара, хозяина заведения. «Дети подарили», – пояснил он, не дожидаясь расспросов. Мы выпили по вермуту за его здоровье. Над стойкой висел Закон о пьянстве и обрамленное свидетельство об образовании. Увидев его, Пьер неожиданно потребовал, чтобы хозяин перечислил ему супрефектуры департаментов Луар и Шер: он их когда-то выучил и до сих пор помнил. После этого он заявил, что на свидетельстве значится не фамилия хозяина, а чья-то другая, они поцапались, и Пьер опять уселся рядом со мной. Его окончательно одолели сомнения. Настолько, что он даже не заметил, как я ушел.

Больше я его не видел. Никогда. Я был вконец обескуражен всем, что произошло в то воскресенье, и к тому же отчаянно устал.

Не прошел я и ста метров по улице, как заметил, что навстречу мне идет Робинзон и тащит какие-то доски, большие и маленькие. Хоть и было темно, я сразу его узнал. Смущенный встречей со мной, он попытался проскользнуть мимо, но я остановил его.

– Ты же собирался лечь спать? – говорю я ему.

– Тс-с! – шепчет он. – Я со стройки.

– На что тебе эти деревяшки? Тоже надумал что-нибудь строить? Уж не гроб ли? А доски, наверно, украл?

– Нет, не гроб – садок для кроликов.

– Ты что, кроликов стал разводить?

– Нет, это для Прокиссов.

– Для Прокиссов? Они кроликов завели?

– Да, трех. Хотят поместить их во дворике, знаешь, где живет старуха.

– И ты по ночам строишь для них клетку? Странное же время ты выбрал.

– Это его баба придумала.

– Странная придумка! Зачем ей кролики? Продавать будет? Цилиндры из них шить?

– Это ты у нее спроси, когда увидишься, а мне бы только сотню с нее содрать…

История с кроличьей клеткой среди ночи все-таки показалась мне подозрительной. Я стал допытываться. Робинзон попробовал замять разговор.

– Как ты вообще к ним попал? – снова полюбопытствовал я. – Ты ведь не знаком с Прокиссами.

– Я же говорю, старуха свела меня к ним в тот день, когда я столкнулся с ней у тебя в приемной. Ты не представляешь, до чего она болтлива. Как разинет варежку, так удержу нет. Ну, я и подружился с ней, а потом с ними. Понимаешь, есть люди, которым и я интересен.

– А мне ты почему об этом не рассказывал? Но раз ты там бываешь, тебе должно быть известно, удалось ли им спихнуть старуху в богадельню.

– Нет, они говорят, не получилось.

Я чувствовал, что разговор неприятен Робинзону и он не знает, как от меня отделаться. Но чем он больше вилял, тем упорней я допытывался.

– Жизнь – трудная штука, не находишь? На что только идти не приходится, – уклончиво выкручивался он.

Но я неотступно возвращал его к начатой теме. Я твердо решил не давать ему уйти от ответа.

– Говорят, Прокиссы побогаче будут, чем кажутся. Как думаешь, это правда? Ты же у них бываешь.

– Может, оно и правда, но в любом случае им невтерпеж избавиться от старухи.

Притворяться Робинзон был не мастер.

– Понимаешь, им это нужно, потому как жизнь все дорожает. Они говорят, ты не хочешь признать старуху сумасшедшей. Это верно?

И, не дожидаясь ответа, он спросил, в какую мне сторону.

– Ты с визита?

Я вкратце описал ему свое приключение с мужем роженицы, которого потерял по дороге. Он расхохотался, отчего тут же закашлялся. От кашля Робинзона так скрючило, что я почти не видел его в темноте, хотя мы стояли совсем рядом. Я различал только его дрожащие руки, которые он сложил и заботливо поднес к губам, словно большой бледный ночной цветок.

Кашлем он заходился, пока мы не добрели до его дома.

– А все сквозняки! – выдавил он, переведя наконец дух. – Да уж, сквозняков тут хватает. И еще блох. А у тебя блохи водятся?

У меня они водились.

– Еще бы! – ответил я. – Вечно их у пациентов набираешься.

– Тебе не кажется, что от блох ссакой твоих больных несет?

– И еще п?том.

– А все-таки я не прочь заделаться санитаром, – поразмыслив, медленно выдавил он.

– Почему?

– Потому что, когда люди здоровы, они, что ни говори, нагоняют на тебя страх. Особенно после войны. Я-то знаю, что у них на уме. Да они и сами это всегда понимают. Пока они на ногах, им хочется вас убить. А вот как слегли, тут уж ничего не скажешь – с ними не так боязно. От них всего можно ждать, пока они на ногах. Это я тебе говорю. Что, не правда?

– Правда, – поневоле согласился я.

– Да ты сам разве не по той же причине в доктора подался? – спросил он еще.

Подумав, я сознался себе, что Робинзон, пожалуй, прав. Но тут на него опять напал кашель.

– Ты промочил ноги, того гляди, плеврит схватишь, шатаясь по ночам. Топай-ка домой и ложись спать, – посоветовал я.

Постоянные приступы кашля раздражали его.

– А уж старуха Прокисс славный грипп подцепит, – посмеиваясь, прокашлял он мне в ухо.

– С чего бы?

– Вот увидишь, – заверил он.

– Что они еще задумали?

– Больше ничего не скажу. Сам увидишь.

– Выкладывай все, Робинзон, свинья ты этакая. Ты же знаешь: я-то никому не проговорюсь.

Теперь его разбирала охота во всем признаться – может быть, для того, чтобы убедить меня, что не так уж он выдохся и скис, как я, наверно, считаю.

– Валяй! – подстегнул я его осторожно. – Ты же знаешь, я не болтун.

– Это точно, молчать ты умеешь, – признал он. И пошел вываливать все в подробностях – на тебе!

В этот час мы были совсем одни на бульваре Невинных жертв.

– Помнишь случай с торговцем морковью? – начал он. Случай с торговцем морковью я припомнил не сразу.

– Да помнишь ты! – настаивает Робинзон. – Ты же сам мне о нем рассказывал.

– Ах да! – разом припоминаю я. – Железнодорожник с Осенней улицы. Тот, кому еще заряд дроби в мошонку всадили, когда он кроликов воровал?

– Правильно. А случилось это у фруктовщика на набережной Аржантейль.

– Точно. – Теперь я знаю, о ком он говорит. – Ну и что?

Я все еще не усматриваю связи между этой давней историей и старухой Прокисс.

Робинзон незамедлительно ставит точку на «i».

– Ну, не понял?

– Нет, – отвечаю я.

Правда, я уже начал бояться понять.

– Эк ты медленно шариками ворочаешь!

– Это потому, что ты, по-моему, задумал скверную штуку, – не удержавшись, выпаливаю я. – Нельзя же убить старуху Прокисс для удовольствия ее невестки.

– Ну, мое дело – сколотить клетку, которую мне заказали. А палят из ружья пусть сами, коли охота есть.