все зверье гоняется друг за другом – то ли спариваются, то ли жрут друг друга, не знаю уж что, хоть мне и объясняли. Но галдят они… Самые шумные из всех – гиены. Они подходят прямо к хижине. Да вы их еще наслушаетесь: тут не ошибешься. Не спутаешь с шумом в ушах от хинина. Птиц и больших мух еще можно с ним спутать. Это бывает. А вот гиены хохочут так, что ни на что не похоже. Они ваше мясо чуют, вот им и смешно. Никак не дождутся, твари, когда вы загнетесь! Говорят, видно, как у них глаза сверкают. Они падаль любят. Но я им в глаза не смотрел. Жаль, конечно, немножко…

– Весело здесь, однако! – вставил я.

Но он еще не кончил описывать прелести ночи и продолжал:

– Прибавьте к этому деревню. Сотня негров, не больше, а галдят эти пидеры, как целых десять тысяч. Вы потом о них еще не то скажете. Если вы сюда приехали тамтам слушать, то не ошиблись колонией. Потому как играют на нем и по случаю полнолуния, и когда луны нет. Короче, повод всегда находится. Можно подумать, вся эта падла со зверьем стакнулась, чтобы вам пакостить! Право, хоть подыхай! Не будь я такой усталый, я всех бы их одним ударом… Но лучше уж затыкать ватой уши. Сначала, пока у меня еще оставался вазелин в аптечке, я мазал вату им; теперь заменяю его банановым маслом. Хорошая штука это масло. Когда оно есть, пусть себе черномазые хоть громом небесным тешатся, коли им нравится, шкурам барабанным! С промасленной ватой в ушах я на них чихал: ничего не слышу. Они, сами увидите, все до одного гниль и дохлятина. Днем сидят себе на корточках – кажется, подняться да отойти к дереву поссать и то не могут, а чуть стемнело, начинается черте-те что! Сплошной свальный грех, сплошные нервы, сплошная истерика! Вся ночь на истерические кусочки раздергана. Вот что такое негры, говорю я вам. Одно слово, паршивцы и дегенераты!

– Много они у вас покупают?

– Покупают? Да поймите же, их надо обкрадывать прежде, чем они вас обворуют, – вот и вся коммерция. Ночью, когда у меня масленая вата в ушах, они со мной, ясное дело, не цацкаются. Дураками они были бы, если бы стеснялись, верно? И потом, вы же видите, дверей в моей хижине нет, а они и пользуются. Что тут скажешь? Живется им что надо.

– А как же инвентаризация? – полюбопытствовал я, обалдев от таких подробностей. – Генеральный директор настоятельно требовал, чтобы я по приезде произвел переучет, да потщательней.

– Что касается меня, – объявил он с неколебимым спокойствием, – то я, как уже имел честь вам докладывать, положил на генерального директора.

– Но ведь вам же, возвращаясь, придется явиться к нему в Фор-Гоно?

– Не будет у меня ни Фор-Гоно, ни директора. Лес большой, дорогуша!

– И куда же вы денетесь?

– Если вас спросят на это счет, отвечайте, что ничего не знаете. Но поскольку вы, судя по виду, любопытны, дам-ка я вам еще один нужный совет. Плюйте на интересы компании «Сранодан», как она плюет на ваши, и, если вам удастся удрать быстрей, чем она вгонит вас в гроб, могу уже сейчас поручиться: вы и на чемпионате по бегу «гран-при» завоюете. Словом, будьте довольны, что я вам оставлю малость деньжат, и большего не требуйте. Что же касается товара, то, если вам вправду поручено заняться им, ответьте директору, что товара не оказалось, – и все тут. Не поверит – тоже не велика беда. Все равно все убеждены, что мы воруем во все тяжкие. Значит, общественное мнение о нас не изменится, а мы хоть что- то для себя в жизни выгадаем. Кроме того, не беспокойтесь, директор в таких комбинациях почище любого толк знает, и тягаться с ним не стоит. Вот мое мнение. А ваше? Каждый ведь знает: чтобы решиться приехать сюда, надо быть готовым отца с матерью зарезать. Итак?

Я был не очень уверен, что в его рассказе все правда, но, как бы то ни было, мой предшественник показался мне сущим шакалом.

На душе у меня было неспокойно. «Опять я вляпался в скверную историю», – признался я себе и все больше укреплялся в таком убеждении. Я прервал разговор с этим пиратом. В углу я обнаружил сложенный в кучу навалом товар, который он собирался мне оставить: дешевые бумажные ткани, набедренные повязки, несколько дюжин тапочек, банки с перцем, фонарики, клистирную кружку и, главное, обескураживающее количество консервных коробок с рагу по-бордоски, а также цветную открытку с изображением площади Клиши.

– У косяка найдешь каучук и слоновую кость, скупленные мною у негров. На первых порах я старался. И еще вот, держи, триста франков. Мы в расчете.

Я не понял, о каком расчете речь, но допытываться не стал.

– Может, еще что-нибудь выменяешь на товар. А деньги здесь никому не нужны и пригодятся тебе, только если слинять решишь, – предупредил он и расхохотался.

Я не собирался покуда с ним цапаться и тоже расхохотался, словно был всем ублаготворен.

Несмотря на нищету, в которой он прозябал долгие месяцы, он был окружен многочисленной прислугой, состоявшей почти целиком из мальчишек. Они наперебой подавали ему то единственную в хозяйстве ложку, то невообразимую кружку, а то осторожно выковыривали у него из подошв босых ног бесчисленных классических, глубоко въевшихся клещей. Он со своей стороны каждую минуту благосклонно запускал им руку между ногами. Единственным его занятием было чесаться, но зато делал он это не хуже, чем лавочник в Фор-Гоно, – с изумительной ловкостью, которая приобретается только в колониях.

Мебель, унаследованная мной от него, показывала, что в смысле стульев, столиков, кресел можно при известной изобретательности сочинить из обломков ящиков из-под мыла. Этот хмырь научил меня развлекаться, одним резким взмахом ноги далеко отбрасывая тяжелых гусениц в панцирях, которые, исходя слизью и дрожа, безостановочно штурмовали нашу лесную хижину. Раздавишь их по неловкости – пеняй на себя! Целую неделю от этой незабываемо мерзкой каши будет неторопливо подниматься немыслимый смрад. Мой предшественник вычитал в журналах, что эти медлительные чудища – самые древние твари на Земле. Они восходят, уверял он, ко второй геологической эре. «Когда мы сами станем такими же древними, чем мы только, приятель, вонять не будем!» Так буквально он и говорил.

Сумерки в этом африканском аду были великолепные. Хотелось, чтобы они длились без конца, всякий раз трагические, как гигантское убийство солнца. Колоссальное зрелище, только для одного человека слишком уж восхитительное. Целый час на небе, образованном обезумевшей алостью, шел парад красного, а затем от деревьев к первым звездам взлетали трепещущие зеленые полосы. Потом горизонт серел, потом опять розовел, но уже блеклой и недолгой розоватостью, и все кончалось. Все цвета измятыми лохмотьями повисали над лесом, как обрывки мишуры после сотого спектакля. Происходило это ежедневно около шести пополудни.

И ночь со всеми своими чудищами пускалась в пляс под уканье многих и многих тысяч жаб.

Лес только и ждет этого, чтобы задрожать, засвистеть, зарычать всеми своими глубинами. Он – словно огромный неосвещенный, до отказа набитый похотливыми пассажирами вокзал. Деревья сверху донизу вспухают прожорливыми тварями, искалеченными эрегированными членами и ужасом. В конце концов в хижине становилось уже ничего не слышно. Я вынужден был в свой черед ухать через стол, как сова, чтобы мой сотоварищ мог разобрать, что я говорю. С меня, не любящего природу, было ее вполне достаточно.

– Как вас звать? Вы, по-моему, сказали – Робинзон? – спросил я его.

Мой сотоварищ как раз втолковывал мне, что туземцы в здешних местах страдают – вплоть до впадения в полный маразм – от всех болезней, какие только можно подхватить, так что эти ублюдки ни к какой коммерции не способны. Пока мы разговаривали о неграх, мошкара и здоровенные насекомые в таком количестве облепили наш фонарь, что его пришлось погасить.

Когда я тушил свет, передо мной снова возникло лицо Робинзона под темной вуалью из насекомых. Может быть, именно поэтому его черты более отчетливо ожили у меня в памяти, хотя раньше ничего определенного мне не напоминали. Мой предшественник продолжал говорить со мной в темноте, а я возвращался в прошлое, и голос его уводил меня все дальше сквозь двери годов, месяцев, дней. Я спрашивал себя, где я встречал этого человека. Но я ничего не мог придумать. Мне не отвечали. Бредя на ощупь среди призраков былого, недолго и заблудиться. Как страшно, что в минувшем недвижно пребывает столько людей и вещей! Живые, затерявшиеся в катакомбах времени, так крепко спят бок о бок с мертвыми, что уже неразличимы в общей тени.

Под старость не знаешь, кого будить – живых или мертвых.

Я силился сообразить, кто же такой Робинзон, как вдруг меня словно подбросило: где-то рядом во тьме