совершенными формами, кокаин – всего лишь времяпровождение для начальника станции.

Но вернемся к нашей Софье. Сам факт ее пребывания в нашем неприветливом, боязливом и подозрительном доме казался смелым поступком.

Через некоторое время совместной жизни, когда мы все еще были очень рады видеть ее среди своих медсестер, мы все-таки начали побаиваться, как бы в один прекрасный день она не нарушила систему наших бесконечных предосторожностей или – еще проще – не отдала себе отчет в нашем подлинном ничтожестве.

Она ведь еще не представляла себе заплесневелость нашей капитуляции во всем ее объеме! Шайка неудачников! Мы любовались ею, что бы она ни делала – вставала, подсаживалась к столу, опять уходила. Она восхищала нас.

При каждом самом простом ее движении мы удивлялись и радовались. Мы ощущали некий поэтический подъем уже потому, что могли восторгаться ею, такой прекрасной и более непосредственной, чем мы. Ритм ее жизни проистекал из других источников, чем у нас. Наши были всегда слюнявы и ползучи.

Веселая, точная и кроткая сила, которая двигала ею от волос до щиколоток, смущала нас, очаровательно тревожила, но все-таки тревожила. Это точное слово.

Эта радость, пусть даже инстинктивно, раздражала наше брюзгливое знание мира, знание, основанное на страхе, спрятанное в склепе существования и обреченное привычкой и опытом на самую плачевную участь.

Софья отличалась той крылатой, гибкой и точной походкой, которую так часто, почти всегда встречаешь у американок, этих великих женщин будущего, несомых честолюбием и легкой жизнью к новым авантюрам. Трехмачтовик нежной радости на пути в Бесконечность.

Даже Суходроков, которого уж никак не назовешь лиричным по части женских прелестей, и тот улыбался, когда она выходила из комнаты. Сам ее вид благотворно действовал на душу. Особенно на ту, где еще далеко не угасло желание.

Чтобы застать ее врасплох, лишить хоть отчасти надменного сознания своего престижа и своей власти надо мной, словом, чтобы принизить ее, умалить и очеловечить ее масштаб до нашей жалкой мерки, я заходил к ней в комнату, когда она спала.

Тут уж картина делалась совершенно другой. Софья становилась близкой, успокаивающей, но все-таки удивительной. Не прихорашиваясь, раскидав простыни по кровати, изготовив бедра к бою, с влажным и расслабившимся телом, она отдавалась усталости.

Она спала всей глубиной плоти, она храпела. Это была единственная минута, когда я чувствовал себя с ней ровней. Никакого волшебства. Тут не до шуток. Она как бы трудилась. Трудилась на внутренней стороне существования, высасывая из нее жизнь. В эти моменты она казалась жадной, как пьянчуга, которому невтерпеж добавить. Нужно было видеть ее после этих сеансов спанья: вся немного припухлая, а под розовой кожей органы, предающиеся экстазу. В такие минуты она выглядела странной и смешной, как все. Еще несколько мгновений ее шатало от счастья, а потом на нее падал весь свет дня, и, словно после прохода слишком темной тучи, она торжествующе и раскованно возобновляла свой взлет.

Все это можно целовать. Приятно коснуться минуты, когда материя превращается в жизнь. Вы поднимаетесь на бесконечную равнину, распахивающуюся перед людьми. Вы отдуваетесь: «Уф! Уф» Вы в меру сил радуетесь этому, и вам кажется, что вы в бескрайней пустыне.

Среди нас, скорее друзей ее, чем хозяев, я был ей, по-моему, ближе всех. Например, регулярно – не будем скрывать – изменяя мне с санитаром из отделения буйных, бывшим пожарником, она, как объясняла мне, делала это для моего же блага, чтобы не переутомлять меня: я ведь занимался умственным трудом, который не больно-то сочетался с пароксизмами ее темперамента. Словом, только для моего же блага. Она наставляла мне рога из гигиенических целей. Против этого не возразишь.

Все это в конце концов было бы очень приятно, но у меня на душе камнем лежала история с Мадлон. В один прекрасный день я все сам выложил Софье, чтобы посмотреть, что она скажет. Рассказав ей о своих горестях, я почувствовал облегчение. Право, с меня было довольно бесконечных споров и обид, проистекавших из их неудачной любви, и Софья в этом отношении полностью со мной согласилась.

Она нашла, что столь близкие прежде друзья, как мы с Робинзоном, должны помириться попросту, по- хорошему и поскорее. Это был совет ее доброго сердца. У них в Центральной Европе много вот таких добрых душ. К сожалению, Софья плохо знала характер и реакцию здешних обитателей. Из самых лучших побуждений она дала нам совершенно неверный совет. Я заметил, что она ошиблась, но заметил слишком поздно.

– Встреться-ка с Мадлон, – порекомендовала мне Софья. – Судя по твоим рассказам, она славная. Ты сам спровоцировал ее своей отвратительной грубостью. Ты должен извиниться и сделать ей хороший подарок, чтобы она все забыла.

У нее на родине так, наверно, и было принято. В общем, она надавала мне кучу любезных, но совершенно непрактичных советов.

Я последовал им главным образом потому, что в конце всех этих размолвок, дипломатических заходов и стрекотания предвидел возможность небольшого дивертисмента вчетвером, который обещал кое-что развлекательное и даже новое. Я с сожалением заметил, что под давлением событий и возраста моя дружба исподтишка становится более эротичной. Предательство. В этот момент, сама того не желая, Софья стала помогать мне в предательстве. Она была чуточку слишком любопытна, чтобы не лезть на опасность. Впрочем, натура она была превосходная, нисколько не бунтарская и не склонная умалять житейские возможности, на которые из принципа целиком полагалась. Женщина подлинно моего жанра. Она шла еще дальше. Она понимала необходимость разнообразить горизонтальные забавы за счет зада. Склонность авантюристки, и надо признать – чрезвычайно редкая, особенно у женщин. Решительно, мы сделали удачный выбор.

Ей хотелось, и я нашел это вполне естественным, чтобы я вкратце описал ей физический облик Мадлон. Она боялась показаться неуклюжей рядом с француженкой по причине артистического престижа наших соотечественниц за границей. Получить сверх того на шею Робинзона она согласилась, только чтобы сделать мне удовольствие. Он не приводит ее в восторг, повторяла она, но в конце концов мы обо всем сговорились. Это главное. Ладно.

Я выждал удобный случай, чтобы в двух словах изложить Робинзону свой план всеобщего примирения. Как-то утром, когда он в канцелярии переписывал в большой журнал медицинские заключения, обстановка показалась мне подходящей для моей попытки, я прервал его и в упор спросил, как он отнесется, если я предложу Мадлон забыть недавнюю скандальную размолвку. И не могу ли я в той же связи представить ему мою новую приятельницу Софью? И наконец, не думает ли он, что нам всем пора раз навсегда по-хорошему объясниться?

Сперва – я это видел – он заколебался, но потом, правда без энтузиазма, ответил, что не имеет ничего против. Думаю, Мадлон предупредила его, что скоро я под тем или иным предлогом попытаюсь с ней встретиться. О затрещине в день ее приезда в Виньи я даже не заикнулся.

Я не мог рискнуть и, дав ему тут же насрать на меня, позволить прилюдно обозвать меня хамом: хоть все мы здесь в лечебнице и были старыми друзьями, он все-таки оставался моим подчиненным. Авторитет прежде всего.

Получилось так, что осуществление нашего плана пришлось на январь. Мы решили – так было удобней – встретиться всем в одно из воскресений в Париже, потом сходить вместе в кино и, может быть, для начала заглянуть на гулянье в Батиньоль, если, конечно, будет не слишком холодно. Он обещал сводить ее на гулянье в Батиньоль. Мадлон без ума от ярмарочных праздников, сообщил мне Робинзон. Вот это удача! Лучше всего, если первая встреча после перерыва состоится по случаю гулянья.