смотрели на него из зеленых хлебов, из пролетного облачка, из солнечных вспышек реки.

Медленно прошагал к урчащей машине. Осторожно подогнал ее к мастерской. Возвратил ключи Ивану Тимофеевичу.

До отъезда оставался день. И весь день с утра он испытывал тончайшую нежность ко всему, что его окружало, к живому и неживому. К лучу солнца сквозь щель сарая. К лопуху у забора. И со всем он прощался и все старался запомнить. Подходил к корове и старался запомнить ее немигающие выпуклые глаза. Останавливался перед материнской кроватью, где лежала подушка в цветастой наволочке, и старался запомнить узоры. Опускал руку в бочку с дождевой водой, смотрел на свои пальцы, сквозь темно-прозрачную воду и старался запомнить опавшие березовые листья на дне бочки. Все это он брал с собой, укладывал в свой солдатский вещмешок.

Когда сел обедать, принимая от матери тарелку, ломая хлеб, сестра внесла в комнату его солдатскую форму, вычищенную, выглаженную, с солдатскими значками и бляхами, с позванивающей медалью.

Мать увидела форму, побледнела. Уронила деревянную хлебницу. Кинулась к Антону, обнимая его, причитая:

— Не надо, Антоша, не надо!.. Не хочу! Ничего ты в жизни, сыночек, еще не видел!.. Да тебе бы еще здесь, в родном доме, пожить!.. Да зеленую травку потоптать!.. Да на кого же ты меня покидаешь!.. Да лучше бы я сама туда вместо тебя полетела!.. Нет уже больше у меня сил!..

Она билась, рыдала. Они с сестрой отвели ее на постель, поили холодной водой. Ее лицо, все в слезах, в пролитой воде, белело на пестрой подушке. И рука все сжимала, не хотела отпускать руку сына.

Вечером у него было свидание с Натальей. А до этого, пока солнце медленно клонилось к закату, он спустился к реке.

Песчаный откос был желт. Река пустая, без корабля, без лодки, катилась, крутила синие буруны и воронки, долгие тягучие струи. Будто была свита из множества рек и потоков.

Он смотрел на нее, а она — на него, ожидая чего-то. Он пересекал ее много раз, то в лодке, то на катере, то на белом теплоходе, но никогда вплавь. Слишком широка, холодна была она. Слишком сильно и мощно катила воды. Он, вырастая на берегу реки, не был готов ее переплыть. Боялся ее. Но теперь, стоя у сырой, озаренной вечерним солнцем кручи, он чувствовал, что тело его окрепло и возмужало настолько, что он сможет ее переплыть. Он видел, что и река это знает. Ждет его в свое течение, открывает ему далекий туманный берег.

Он разделся, чувствуя босыми ногами холодную землю, а гибким, сильным, с острыми плечами телом — дуновение речного ветра. Шагнул к воде.

Молча, чисто несся поток, еще не рассеченный ударами его рук и груди. И ему вдруг стало страшно. Захотелось снова одеться, отступить от этой несущейся под вечерним солнцем воды. Его душа, теплые, бегущие в ней силы не пускали его. Но другие, безымянные, властные, подвигали к воде. И он знал, что ступит в нее, войдет в реку, поплывет, как плыли до него другие, выросшие на этой реке, когда наступал их час, когда их тело и дух вырастали настолько, что их влекло переплыть реку.

Он набрал в грудь воздуха, закрыл глаза и кинулся в воду. С мягким плеском, ощутив прохладный ожог, скользил в глубине, омываемый льдистыми струями. Вынырнул и, сильно загребая руками, поплыл, оставляя за собой рвущиеся водяные волокна.

Сначала сердце его сильно стучало. Он быстро, часто резал ладонями воду. Но потом успокоился. Удары сердца, сокращение мускулов вошли в сочетание с мерным, мощным движением реки. И он плыл, делая вдох, широко открывая глаза, видя низкое красное солнце, голубые озаренные воды. Выдыхал в глубину, наполнял реку своим дыханием. А река наполняла его жизнью, несла его.

Недавние боль и тревога исчезли. Река целила его, наполняла молчаливыми холодными силами, взятыми ею от донных ключей и источников, от упавших с неба дождей.

Он был уже на середине реки. Поднял из воды свои плечи, словно опираясь на упругие, подставленные ему под водой опоры. Осмотрелся вокруг.

Река текла бесконечно, в обе стороны, исчезая за горизонтом, опоясывая собой всю землю. Была видна та песчаная желтоватая круча, от которой он начинал плыть, и зеленая, в хлебах и травах, гора, на которой стояло село. Ему казалось, что люди вышли из домов и смотрели, как он плывет. Там, среди людей, стояли мать и сестра, и рядом с ними Наталья. Стояли друзья и соседи. Там же стоял и смотрел на него отец, небритый, угрюмый, но он, Антон, не чувствовал к нему отчуждения, а только нежность, любовь. Там же стоял его дед, в гимнастерке, в скатке, такой же, как и сам он, Антон, молодой. А рядом с дедом — его товарищ по роте Сергей Андрусенко, спокойный, высокий, сложил на груди свои руки. Там стояло много разных людей, по всему озаренному берегу, насколько хватал глаз. За ближней горой зеленела другая гора, и на ней темнели деревни, и села, и города, большие и малые, и виднелась Москва, в которой никогда не бывал. Она белела вдали, мерцала, и казалось, в ней праздник. И все смотрели, как он плывет. А он, одолев середину реки, от них удалялся. Посылал им из холодных просторов свое молчаливое, из любви и нежности, знание. О них, о себе, о вечерней родной земле. Плыл, сам становился рекой. Становился небом. Становился навсегда землей.

В темноте рокотали моторы. Били дымные, блуждающие в пыли прожекторы. Мелькали головы, спины. Звякал металл. Раздавались команды. Веретенов забрался на броню транспортера. Пытался разглядеть, где в этом скопище людей и машин его сын. Но там, где вчера горели тихие земляные лампады, сейчас клубилась гарь, метались шаровые молнии света, и полк был похож на огромное существо, чешуйчатое, многоглазое, поднявшееся на железные лапы.

— Вперед! — Корнеев — в бушлате, в танковом шлеме — протиснулся в люк, увлекая в нутро Веретенова. Водитель качнул рычагами, сообщая машине движение, и длинный железный короб загремел, залязгал, вытягивая за собой колонну боевых гусеничных машин. Веретенов, припадая к бойнице, чувствуя рядом упругое плечо автоматчика, подумал: «Началось…» И в узкий глазок бойницы мелькнула голубая заря над черной, покрытой тенями степью.

Колонна шла на Герат, то упруго растягиваясь, молотя бетон гусеницами, то замедляя движение, сжимаясь в горячий, сверхплотный сгусток.

— 'Лопата', «Лопата»!.. Я «Сварка»!.. Держите дистанцию! На обочину не сходить!.. Вперед!..

Впереди, в пыли — красные хвостовые огни БМП, контуры боевых машин. Махина грузно прошла, неся перед башней трал — огромный, уставленный крюками и катками поднос. Ноги дрожат на днище. Голубая заря. И снова мысль: «Началось!.. Неужели?.. Мое утро! Петя… Герат…»

Прижимаясь лицом к бойнице, он увидел разлив реки, тусклый, отражавший зарю поток, перила моста, бруствер окопа. Вспомнил, как проезжал здесь день назад в легковой машине, провожающие взгляды солдат. Сейчас мост казался безлюдным. Только в кустах на мгновение блеснула стволом охранявшая мост самоходка.

Он старался представить, как просыпается в это утро Москва. Шелестят по голубеющим улицам поливальные машины. Желтеет циферблат часов на столбе. Краснеет в сумерках буква М. Хмурый заспанный люд ручейками течет к остановкам троллейбусов. Его бывшая жена Тоня еще спит, и китайская ваза на буфете полна синеватого света. Не ведает в своем утреннем сне, что стальная машина несет ее сына в бой. Что итог их совместной, с Веретеновым прожитой жизни, все их ласки, уверения, надежды, все их распри и ссоры, — это утро в предместьях Герата, сын в десантном отделении.

Они въехали в низкое, обшарпанное скопление складов, дырявых глинобитных заборов. Мелькнули ворота с красной афганской вязью, высокая дощатая изгородь. Он вспомнил: за этой изгородью стояли алые, сверкающие лаком комбайны, сидели мудрецы с дымящимися пиалами в руках и кто-то, любезный и сдержанный, приглашал его к чаепитию. Теперь ворота были наглухо заперты. Борт транспортера скользнул мимо деревянных рогаток с мотками колючей проволоки. Снова подумал: в этот час его прежняя жена сидит перед зеркалом, расчесывает волосы гребнем, рассеянно смотрит на лежащие бусы и серьги — давнишний подарок его, Веретенова, и мысли ее — не о нем. О службе, о какой-нибудь московской заботе, о вечерней встрече с друзьями. Но только не о нем, Веретенове.

— 'Лопата', «Лопата»! Я «Сварка»!.. В черте города сбавить скорость!.. Уменьшить дистанцию!.. Третьему, четвертому и шестому продвигаться в район рынка!..

Они уже находились в Герате, в золотистом утреннем городе. На стенах домов, на крашеном ветхом дереве лежала легчайшая пыльца, но не цветочная, а взрывчатая желтая пудра, готовая взорваться от