Они дошли до метро, спустились вниз, стали прощаться.

– Спасибо вам за чудесный день, Виктор Андреевич, – сказала она.

– Это я вам должен быть благодарен, Даша.

– Когда мы теперь увидимся?

– Позвоните мне, когда захотите.

– Ой, у меня нету ручки записать телефон.

– И я свою дома забыл.

– Я придумала. – Она извлекла из сумочки маленький цилиндрик с помадой. Выдавила наружу красный бархатистый язычок. Записала на билете с нарисованной летящей ладьей его телефон. На другом билете – свой. Протянула ему. – Будем друг другу звонить.

Подошел поезд, голубой, с зеркальными окнами. Она впорхнула в двери, махнула ему сквозь стекло. Поезд со звоном умчался.

Белосельцев стоял, улыбался. Представлял, как держится она за блестящий поручень, среди мелькающих ламп. Смотрит на квиток с красными письменами.

На рассвете, когда желтое, латунное небо Пномпеня бледнело, наполнялось голубоватой дождливой дымкой, Белосельцев вышел из отеля, кинул на заднее сиденье своего «Мицубиси» дорожный баул, поймал на себе всевидящий взгляд портье и поехал в посольство, решив по пути заехать к Сом Кыту, благо запомнил его адрес.

Подъехал к дому, позвонил в облезлую дверь запущенного двухэтажного здания с металлическими жалюзи на окошках. Должно быть, прежде это был магазин, еще сохранилась на фасаде полусмытая вывеска. Открыл Сом Кыт. Мимолетное выражение недовольства проскользнуло на его смуглом лице. Было видно, что ему неприятно открывать постороннему глазу свой унылый обнаженный быт, голые стены, квадратное, тускло освещенное торговое помещение, где среди неуютных шкафов и кроватей стоял мотоцикл, верстачок с инструментами и запасными частями. Полугараж-полужилье, в котором вынужден был обитать дипломат. Жена Сом Кыта, немолодая, с худым робким лицом, укладывала саквояж. Замерла, подняв на Белосельцева испуганные глаза. И тот, извиняясь и кланяясь, испытывая смущение от своего бестактного незваного визита, почувствовал витавшую в доме тревогу последних минут расставания, болезненную и любовную связь, соединившую этих людей, не желавших разлучаться.

– Дорогой Сом Кыт, я подумал, что, может быть, буду вам полезен, подвезу вас на машине к посольству. – Белосельцев хотел искупить свой проступок сердечностью и душевностью.

– Я приеду в посольство через десять минут, – ответил Сом Кыт.

Его жена виновато улыбалась Белосельцеву, будто о чем-то умоляла. И ему показалось, что этих двух людей связывает какое-то мучительное, выдержавшее страшные испытания родство, заставлявшее женщину умолять и надеяться, что странствие, в которое отправляется муж, не принесет им несчастья.

Белосельцев загнал машину за ограду посольства, пустынного в этот утренний час. Передал ключи дежурному, пожелавшему счастливого пути. Направился на улицу, где в зеленой глянцевитой листве уже солнечно золотилась крыша пагоды, одна из немногих восстановленных после погрома.

Хрустя и урча, подкатила белая «Тойота» с помятым, наспех выправленным и подновленным крылом. Сом Кыт распахнул створки в торце. Двое солдат охраны, оставив на сиденье автоматы и вороненую трубу гранатомета, гибко выпрыгнули на землю. Маленький мускулистый шофер тут же открыл капот, сунул в горячую глубину свои крепкие ловкие руки.

– Что-нибудь не в порядке? – спросил Белосельцев, цепким взглядом осматривая поношенную машину, стертые, без протектора, шины, наспех замалеванный рубец на крыле.

Солдаты, молодые, в кофейной выглаженной униформе, улыбнулись Белосельцеву, радуясь предстоящей поездке, свободе без муштры и казармы.

Водитель, не понимая французского, угадал вопрос Белосельцева. Жестами аттестовал свой автомобиль как очень надежный и хороший экипаж и, только кивнув на замызганный, в потеках аккумулятор, сделал руками крест, давая понять, что тот никуда не годится.

– Тогда вперед! – бодро сказал Белосельцев, передавая свой баул солдатам, усаживаясь рядом с шофером.

Пномпень в золотистом солнце промелькнул за стеклами своими руинами, велосипедистами, торопливой толпой. Меконг ударил бесшумной слепящей гладью. И синее пустое шоссе номер пять зашелестело под колесами их белоснежной машины.

Колеса шелестели лишь первые полчаса. Шоссе перестало быть синим и гладким, превратилось в рваную корку ломаного асфальта. Выбоины и колдобины шли непрерывно, словно трассу долбили снарядами. Машина билась, проваливалась в дыры с жестким хряском. Удары сквозь изношенные амортизаторы отдавались в черепе. Автоматы, труба гранатомета, липкая бочка с горючим подскакивали, колотили людей. Белосельцев, боясь стиснуть челюсти, чувствуя болезненный пьяный гул в голове, оглядывался на трясущихся, страдающих солдат, ждал очередного падения в яму. И только маленький скуластый шофер крутился, как вьюн, вращал баранку, пытаясь вписать «Тойоту» в немыслимый зигзаг, словно уклонялся под бомбежкой от очередного взрыва.

Сквозь изнурительную тряску, гул в голове он старался углядеть из окна железную дорогу, которая проходила где-то поблизости параллельно шоссе. Но кругом тянулись холмы, зеленые туманные болота, сочные непролазные заросли, и дороги не было видно.

Они нагнали огромный разболтанный грузовик, ржавый, пятнистый, с поломанными бортами. В кузове тряслось заржавелое, в дырах сооружение, похожее на вытяжной шкаф. Они попытались обогнать грузовик, но медленная громада громыхала, виляла среди ямин, загораживая бортами шоссе, не реагировала на гудки. Белосельцев задыхался от гари и пыли, летевших от грузовика. Не мог понять, куда и зачем движется по мертвой дороге доживающий век грузовик, везущий мертвый, отработанный хлам, не годный даже в мартен. Грузовик был обломком исчезнувшей цивилизации, ее бессмысленным, не имевшим применения ломтем. Так в Космосе летит остывший кусок разрушенного корабля, без орбиты, без экипажа, без цели, превращенный в металлический неодушевленный болид.

Водитель бранился, сплевывал пыль, давил на сигнал, пытаясь сунуться в объезд на обочину. Но грузовик подставлял измызганный борт, сыпал на ветровое стекло сухую рыхлую пыль. Один солдат не выдержал, что-то крикнул, оскалясь. Открыл окошко, выставил автомат, дал в воздух долгую злую очередь. Грузовик остановился. «Тойота» обошла его. Солдаты кричали, грозили кулаками, а из высокой кабины с расколотым стеклом смотрело усталое немолодое лицо с повязкой на лбу и рядом – два испуганных детских.

Белосельцев смотрел на шоссе, помнившее роскошные стремительные лимузины, безмятежные веселые лица богачей и туристов, мчавшихся развлекаться в Таиланд, подивиться на каменное чудо Ангкора, не ведавших, не прозревавших будущего. С тех пор по этой дороге, прогрызая асфальт, прокатились войска, простонали колонны изгнанников, прошаркали бесчисленные подошвы беженцев. Мятущийся, сорванный катастрофой народ прошел по этой дороге, унося на ногах частицы асфальта, превратив дорогу в драную пыльную рытвину. Белосельцев двигался в желобе людской беды и несчастья, упавших на эти плодородные красноватые земли с зеленью пернатых, волнуемых ветром пальм, с голубоватой, пленительно-чудной далью, не сравнимой ни с чем в своей нежности, красоте.

– Вы знаете эту дорогу? – спросил Белосельцев Сом Кыта, который молча, стоически переносил толчки и ухабы, напоминая маленькую статуэтку с качающейся головой. – Вы путешествовали по этой дороге?

– Да, – помолчав, ответил Сом Кыт, словно за секунду молчания проделал давнишнее странствие. – Вместе с женой. Как только поженились, совершили свадебное путешествие в Ангкор. Но это было давно.

Белосельцев вспомнил измученное лицо стареющей женщины, собиравшей Сом Кыта в дорогу. Быть может, в семейном альбоме хранятся их фотографии – молодые, счастливые, перед огромным каменным храмом. С тех пор по этой дороге проскакало, прохрипело огромное страшное чудище, сжирая их светлые дни. Но об этом ни слова. Этика их недолгих отношений исключала выспрашивание.

– Хотите пить? – предложил он Сом Кыту, не желая, чтобы рвалась хрупкая паутинка их разговора. – У меня в бауле есть бутылка минеральной воды.

– Благодарю, – ответил Сом Кыт. – Лучше потерпеть.