— Я же вижу.
Как только она удалилась в комнату завершать уборку, Першин отложил вилку и подошел к окну. «Волги» на улице не было, но это вовсе ничего не означало. Отражение лампочки в потемневшем стекле окна походило на лазерный прицел.
«Ну нет, господа! — стиснул он кулаки. — Так не пойдет!.. Ваше следствие может длиться всю жизнь, а мне нужно жить и работать. И вы об этом думать не станете!..»
Он вышел в прихожую. Убедившись, что Вера поглощена мытьем полов, взял с тумбочки ее сумку и нашел в ней записную книжку. Домашний телефон спецкора «Подробностей» Григорьева значился третьим сверху. Выписав его на листок, он вернул блокнот на место.
— Собирайся, Вера, — сказал мягко и повелительно, войдя в комнату. — Мы уезжаем.
Она застыла с тряпкой в руке посреди комнаты.
— Ты сошел с ума?.. А подписка?
— Подписку, как и все остальное, предоставь мне. Не позднее чем через пару дней я обещаю тебе марш Мендельсона. А теперь — собирайся. Через четыре часа мне нужно идти на дежурство, и я не хочу оставлять тебя одну.
— Но, Моцарт, куда же мы на ночь глядя?
Он снова обнял ее и спросил, заглянув в глаза:
— Ты мне веришь?
— Конечно.
— Все будет хорошо. Савва Нифонтов дает мне отделение в его клинике. Через год ты станешь профессорской женой, звездой российской журналистики, родишь мне сына, мы отдадим его в музыкальную школу, в дом к нам будут приходить друзья, у нас всегда будет полная чаша — машина, дача… все, что пожелаешь…
Вера заплакала вдруг. Слезы обильно потекли по ее лицу.
— Моцарт, миленький… что с тобой происходит?.. Скажи мне, скажи!..
— Ничего не происходит, глупенькая, мы просто меняем жилье, потому что мне здесь больше не нравится, мне на-до-е-ло!
— Не лги! Ты так говоришь о нашем счастье, будто прощаешься со мной.
— Не надо плакать, — улыбнувшись, он смахнул пальцем слезу с ее щеки. — Тебе нельзя плакать. Ты ведь сказала, что веришь мне?.. А теперь — хватит слов!
— Нет, правда, ничего не случилось?
— Абсолютно ничего! Кроме того, что тебе уже известно. Собирайся скорее.
Она пыталась возразить что-то еще, убеждала в целесообразности переезда завтра утром, уверяла, что запрется на все замки и что бояться нечего, но он затолкал ее в ванну, и когда оттуда послышался звук льющейся воды, набрал указанный в повестке номер телефона.
— Следователя Первенцева.'
— Его нет. Кто его спрашивает?
— Передайте, что если его интересует убийца Луизы Градиевской, пусть найдет бежевую «волгу» «ГАЗ-31». Номер К504АУ77.
— Повторите номер! — К… 504… АУ… 77.
Он положил трубку и посмотрел на часы. Было пять минут восьмого. На улице вовсю шел дождь. Першин снял с гвоздя зонт, но, повертев в руках, повесил на место и закурил…
Никакого дождя на его похоронах не было, и не было никакой бури: погода 6 декабря 1791 года стояла теплая, хотя Вену окутывал туман. Но если бы и был дождь, и был град или трескучий мороз — что из этого? Почему его гроб никто не сопровождал — засветло, в четыре дня, после отпевания в соборе св. Стефания? Кто мог запретить идти на кладбище друзьям, ученикам, почитателям, музыкантам?.. За гробом Вольфганга Моцарта, прославившего их эпоху и страну в веках?! И Констанцы, его Констанцы не было рядом в тот час и в последующие… семнадцать лет! Она пришла к нему, когда истлели кости могильщика — единственного из всех на земле знавшего, в каком из поросших травою рвов покоится гений.
Так империя Габсбургов заметала следы убийства…
Не лучше ли было признать и покаяться? Как жил ван Свитен, которого Моцарт уважал и который ценил гений Моцарта, после того как приказал хоронить его во рву для нищих и бродяг? Как он смотрелся в небо?
Пройдет десять, двадцать, тридцать лет, и Сальери, движимый сумасшествием, пробудившейся совестью или жаждой геростратовой славы, сознается.
Что такое для вечности тридцать лет?..
— Куда мы все-таки едем? — подозрительно разглядывая улицы знакомого маршрута, спросила Вера.
— На одну ночь, Вера. В крайнем случае — на две. Завтра я постараюсь снять квартиру.
— Но что я скажу им?
— Ты ничего не будешь говорить. Предоставь это мне. И помолчи, пожалуйста, я ничего не вижу…
Непогода разгулялась вовсю, стеклоочистители с трудом справлялись со своей работой.
«Если товарный поезд движется со скоростью тридцать пять километров в час, то за одиннадцать часов он пройдет триста восемьдесят пять километров, — думал Першин. — Автобус увозил меня на юг — не уходить же им было через всю Москву, зная, что руоповцы организовали поиск? Определенно на юг — кратчайшим путем через МКАД… Савелово — на севере в ста двадцати километрах, если поезд миновал Москву… Что ему, груженному сельхозтехникой, было делать в Москве?.. Остается двести шестьдесят… Сколько и какой продолжительности было остановок?.. Если половину сбросить на них, то остается сто тридцать. Да. Так: машиной со скоростью девяносто ехали часа два, не больше. Северное направление исключается. Остается сектор радиусом в сто тридцать километров — юг, юго-восток, юго-запад… Сколько в этом секторе озер с болотистым берегом, скошенным лугом перед железнодорожной насыпью и полосой леса, переходящего в молодняк?.. Сто тридцать километров по каждой железнодорожной ветке вниз, вправо и влево от Москвы. Не так уж много… Озеро. Лес. Луг. Болото…»
Они подъехали к дому Веры. Першин остановился, заглушил мотор и, включив свет в салоне, достал атлас.
Нет, в этом богатом озерном крае положительно нельзя разобраться, не зная конкретного направления!
«А что, если его привезли туда только залечивать раны? — мелькнула мысль, странным образом не посещавшая его раньше, но возможность такого поворота ни обескуражить, ни остановить уже не могла: — Даже если он в отъезде или убит, след от него определенно приведет к Федору Градиевскому, которого похоронили раньше времени».
— Обещай мне ничего не предпринимать. И никуда не отлучаться. Только в редакцию и домой, — посмотрел на Веру Першин.
— Что ты собираешься делать, Моцарт?
— Пойми, мы не сможем жить спокойно, пока я не встречусь с одним человеком. Спокойствие без свободы может быть только на кладбище.
Он выключил свет и некоторое время сидел неподвижно, разглядывая водяные струи на ветровом стекле.
— Я боюсь, — призналась Вера. — Я с самого начала чувствовала, что все это добром не кончится.
«Ты должна бояться, — подумал Першин. — Жизнь теряет смысл, когда нет страха чего-то потерять. Зло было, есть, и для того, чтобы оно оставалось впредь, нужно ничего не делать, нужно просто сидеть сложа руки. Или делать вид, что не замечаешь зла. Так живут до тех пор, пока беда проходит стороной. Иногда те, кого она коснулась, пытаются переложить ее на чужие плечи. Так делал и я… Но сейчас мое терпение лопнуло и пришло время повоевать за нашу свободу».
— Ничего не бойся, — сказал он вслух. — Пошли!..
