ничего нового! Все факты его биографии были известны задолго до нее. Теперь я понимаю, что она вовсе и не собиралась издавать ее — эта книга была образом ее жизни, мыслей и чувств. Как врач я хотел поставить диагноз его болезни по звукам музыки, понять — был ли это на самом деле яд?.. Примерно то же пыталась сделать одна девочка — переложить на музыку самоубийства мадам Бовари и Анны Карениной. Знаешь, к какому выводу она пришла?.. Они не должны были умереть. Я тоже думаю, что Моцарт не умер. Никто не провожал его на кладбище. Никто никогда не видел его могилы. Его отпели в соборе святого Стефана — и все. Получается, что последний его разговор был с Богом. Ни жена, ни дети, ни ван Свитен, ни Сальери — никто не видел, как его зарыли в землю. Но главное — в его «Реквиеме» места для смерти нет!..
Нонна во все глаза смотрела на него, почувствовав по взволнованному тону, что за всем этим стоит нечто неизмеримо важное, может быть, самое важное, что наполняет его жизнь.
— Ты хочешь сказать, что его смерть… была инсценировкой?
— Не знаю. Эта скоропостижная пятнадцатидневная болезнь, гипертрофированная отечность, отсутствие диагноза… Констанца с детьми находилась в Бадене. Потом она стала госпожой Ниссен и выбралась наконец из нужды, постоянно сопровождавшей семью Моцартов. Что, если он сам дал ей эту возможность?
— Двойник?!
— Зависимость, голод, вечно больная Констанца, смерти детей… И — легкость, оптимизм, полет звуков в бесконечность, прорыв сквозь беды и несчастья, любовь, какой не было ни у кого до него и ни у кого — после. Он устал. Он смертельно устал бороться и делать вид, что ничего не происходит. От несправедливости, непонимания близких, глупости и капризов Констанцы, отсутствия независимости и перспектив. А тут еще Штуппах… Коварный замысел присвоить «Реквием», о котором он, конечно же, догадался. И не дописал.
— Кого же тогда отпевали?
— Его. Но тело не зарыли. Так загадочно после общения с Богом исчезло только тело Христа.
— Он… воскрес?
— Да. Они оба отдали себя на растерзание, чтобы стать бессмертными.
— Невероятно!
— Почему? Только потому, что со дня смерти его брата прошел 1791 год?.. Пациенты, с которыми меня во время операций связывала его музыка, не умирали. Между нами всегда была третья — его — жизнь. — Моцарт вздохнул и, помолчав, поднял глаза на Нонну: — Вере сейчас двадцать два года. У нас будет ребенок. История повторяется.
— Ты хочешь подарить эту книгу Вере? Он подумал, покачал головой:
— Она уже сделала свое дело. Мать писала ее для меня. Если меня не станет, все это не будет иметь никакого значения. А рукопись… я хочу, чтобы ты стала ее хранительницей.
— Я?..
— Ты, Наннерль. И прости меня, ладно?.. А теперь я должен идти. Мне еще предстоит вписать сюда несколько страничек.
Григорьев ждал его звонка, хотя в пунктуальности пьющего богемного журналиста Моцарт сомневался. На вопрос, удалось ли ему что-нибудь узнать, ответил односложно: «Не по телефону» — и назначил встречу в полдень на станции метро «Ботанический сад».
В выпуклых бледно-синих глазах журналиста поселилась озабоченность.
— Черт бы вас побрал! — зыркнув по сторонам, нехотя ответил он на рукопожатие. — Вляпаюсь я с вами в историю.
— Что случилось, Макс? — спросил Моцарт, когда они уселись на скамью в конце аллеи.
Григорьев закурил.
«Если бы он ничего не узнал, — рассудил Моцарт, — то не стал бы назначать мне встречу».
— Ночью какая-то сволочь звонила мне по телефону, — сухо сказал Григорьев, глядя себе под ноги.
— Угрожали?
Он кивнул, снова замолчал надолго, и Моцарт уже подумал, что сейчас он начнет оправдывать этим вымышленным звонком отсутствие обещанной информации.
— Я не хотел стать причиной ваших неприятностей.
— Да при чем тут вы! — неожиданно разозлился Григорьев и с силой швырнул через плечо окурок. — Знаете, был такой анекдот. Приходит покупатель в магазин: «У вас «волги» есть?» «Есть», — отвечает продавец. «А с дизельными двигателями?..» — «Есть». — «А вишневого цвета?» — «Есть». — «А… с золотым молдингом по борту?» — «Есть!» — «А бронированные?..» — «Есть!..» — «Вы что, издеваетесь?» — «Так ты первый начал!»
Моцарт для приличия засмеялся, хотя анекдот этот знал с застойных времен.
— Так вот, я первый начал, — грустно резюмировал Григорьев. — Чем же еще могло пахнуть вторжение в сферу коррупционеров в погонах? Дома был скандал. Я с родителями живу, квартиру жене оставил. Отец мой — человек старорежимный, военной закалки: сорок пятый зацепил, да так на том рубеже и остался. Газету с «Беспределом» изорвал, топал ногами. «Армию порочишь! — орал. — Распустились! Дали вам волю! Да на солдате все держится! Сопляк! На кого замахнулся? На генералов? Лучшие умы отечества!..» Ладно, это мы переживем. Хотя, честно говоря, звонка я не ждал — ждал, что меня вызовут в суд, привлекут к ответственности, как Вадика Поэгли из «МК». А они — исподтишка, эти «лучшие умы»… Спросили, знаю ли я, что такое базука и как долго горит трехкомнатная квартира в «хрущевке» — с намеком на ту, в которой мои Агния с Сережкой живут. Сын у меня, значит, двенадцати лет… Сейчас-то они в Болгарии, ну да приедут ведь?..
— Макс! — решительно сказал Моцарт. — Не стоит. Ей-Богу, не стоит. Давайте не будем на эту тему…
— Стоит, Владимир Дмитриевич, — перебил его журналист и посмотрел ему в глаза. — Я об успехах столичной мэрии писать все равно не умею. Любителей каждодневных презентаций хватает и без меня. Два месяца тому со мной веселенький случай произошел. Двое в масках с автоматами, на формах «МИЛИЦИЯ» написано, попросили документы предъявить. Не успел я паспорт из. кармана достать — коленом в пах, локтем по спине, ногами по ребрам, по печенке: «Лежать! Руки за голову!» Это в два часа дня, на Измайловском, прямо перед фасадом Театра мимики и жеста. За что, спрашивается?! Оказалось, обликом схож с «лицом кавказской национальности». А я еврей — по отцу, мать у меня русская… Коммунисты могут сколько угодно кричать, что евреи родину продали, но мне такая родина — где меня, честного гражданина, могут избить представители власти в масках только за то, что рожей не вышел, — и на хер не нужна! Поэтому я плевал на их угрозы, и я всему миру докажу, кто на самом деле эту родину продает оптом и в розницу — по вагону, по баррелю, по военному заводу!..
Для поиска виновников распродажи отечества у Моцарта не было времени. «А вот Вера пишет о выставках, и это прекрасно», — подумал он.
— Узнал я кое-что о вашем генерале, — неожиданно сказал Григорьев. — Могу сразу назвать источник, чтобы вы не думали о происках сионистов: пресс-центр Минобороны. Другим не располагаю, на лубянках не служу. Так вот, сухие факты его биографии таковы: Епифанов Александр Ильич родился в 1945 году в Бурятии…
— Где?..
— В Гусиноозерске, неподалеку от Иркутска…
«Все, — едва не вскричал Моцарт, — все, дорогой Макс! На большее я даже не рассчитывал: теперь понятно, кому принадлежит эта дачка. Конечно, кто же еще мог повесить у себя дешевую картинку, написанную на берегу Гусиного озера? Ностальгия, значит, замучила…»
— …комсомол, партия — это понятно, — продолжал Григорьев безразличным тоном, — срочную служил в ГДР в инженерных войсках, в 1972-м окончил военно-инженерное училище, командовал стройбатом в Рязани, тылом гарнизона, там женился, оттуда ушел в Афган в восемьдесят третьем в чине инженер-полковника. Вернулся в восемьдесят пятом…
— В Рязань? — уточнил Моцарт.
