почти грозным.

— Вы не оскорбите меня, Полин, — он встал против нее и сложил руки на груди, — вы не сможете оскорбить меня.

Она улыбнулась. Форма негодования была грандиозна, содержание ничтожно.

— Рупп, — сказала она, — не становитесь на цыпочки. Идет война. Мир поделен надвое. Честному человеку в стороне не отсидеться.

Глаза его погасли. Он улыбнулся и разнял руки. Потер их ладонь о ладонь. Прислушался. Нюша ворочала что-то в кладовой внизу, в кухне действовал Иоахим.

— Что я должен делать у Шренка, Полин?

Она обрадовалась. Только сейчас она поняла, как дорог ей этот человек. Скажи он «нет», и она просто забыла бы о его существовании, он мог бы часами торчать перед глазами, и она бы не замечала его.

— Мне нужно знать все про план «Троянский конь», — сказала она.

— Но связного же нет, — развел он руками.

Да, связного не было.

— Но к тому времени, когда он придет, я должна знать все о плане карательной операции. И вы поможете мне? — спросила она, подходя и кладя руку на его локоть. Он смотрел на эту руку.

— Я постараюсь, — наконец сказал Бергман. Лицо его было усталым, но как-то просветлело. — Я постараюсь, Полин.

Когда они садились в машину, на веранде появилась Нюша. Она взглянула на них, задержала взгляд на Полине, покачала головой и убралась. В последнее время отношения с Нюшей разладились. Полина понимала почему, но что она могла объяснить старой женщине: та была преданна, но насколько?

Иоахим мягко повел машину вдоль аллеи лип. В открытое стекло врывались ветерки, липовый сладковатый настой наполнял ноздри. Они проехали весь зашторенный, омертвело дремотный поселок, и Иоахим свернул на тихую улочку возле кирпичной стены бывшего костно-туберкулезного санатория. Вдоль редко стоящих за штакетником оград домов цвели клены. Изредка взлаивали в стороне собаки. Возле двухэтажного особняка, где когда-то помещался банк, а еще раньше, до советских времен, жил известный на всю округу льняной воротила Куренцов, дед нынешнего начальника русской полиции, мерно вышагивал часовой. Машина остановилась. Часовой отсалютовал автоматом. Бергман приложил руку к фуражке.

Они вошли в калитку, их уже встречал улыбающийся Притвиц, а фон Шренк приветственно вздымал руку из открытого окна второго этажа. Негромко и томительно звучал патефон. Старое аргентинское танго неслось из окна. От музыки ли или от мерцания свечей в прихожей Полина вдруг как-то поплыла. Странный хмель дымился в голове, пока она отвечала на приветствия фон Шренка и снимала с себя пыльник, пока знакомилась с рыжей и ярко накрашенной женщиной, назвавшей себя Калерией.

— Полин, — сказал фон Шренк, появляясь перед ней, — у вас нездешние глаза... Это наводит на грустные размышления по поводу присутствующих здесь мужчин.

Бергман на секунду обернулся, и она увидела резкую морщину, пронзившую его лоб.

— Вы непроницательны, Эрих, — сказала она, заражаясь вдруг атмосферой вечеринки, — такие мужчины способны зажечь любую женщину.

— Боюсь, они сгорят сами, и несколько преждевременно, — сказал фон Шренк, глядя сквозь открытую дверь на Притвица, поднимавшегося по лестнице с рыжеволосой красавицей. Тяжелое зеленое платье до земли и большое декольте очень шли ей. Притвиц что-то нашептывал ей, победоносно улыбаясь. У женщины было насмешливое выражение лица, глаза сверкали.

— Вы уже знакомы? — еще раз спросил фон Шренк. — Калерия — Полин.

— Мы уже знакомы, полковник, — сказала на неважном немецком Калерия.

И Полина вспомнила, как та стояла в кучке хорошо одетых людей во время казни партизан на площади. Это была Калерия Павлова, жена директора маслозавода и любовница фон Шренка.

— За стол! — пригласил всех Шренк. — Я попросил накрыть в кабинете. Мне кажется, здесь уютнее, чем внизу.

Полина вспомнила цель, с которой она сюда явилась, и огляделась. Огромный кабинет был полон сумраком. Свечи, зажженные на столе, наливали этот сумрак желтоватым знобким уютом. Низкий столик, за которым рассаживалась компания, был уставлен бутылками и снедью. Бокалы высверкивали хрусталем. Медвежья шкура, отброшенная к большому письменному столу в углу комнаты, придавала всему интимный вид, а пуфы, на которые усаживались гости, делали все вокруг совсем домашним.

— Шкура привезена из Польши, — проследив направление ее взгляда, шепнул Притвиц, придвигая к ней свой пуф. — Если и не сам шеф ухлопал этого медведя, то наверняка кто-то из стоявших поблизости.

Калерия с другой стороны стола, странно шевеля ноздрями, смотрела на них с Притвицем. Шренк что-то говорил Бергману, подняв для тоста бокал, но отвлекшись.

— За наших прелестных дам! — провозгласил фон Шренк. — Прошу простить мне убогость тоста, но я представляю себя лет через пятнадцать где-нибудь в Баварии, рассказывающим друзьям о походах и приключениях, и да не осудят меня дамы за некоторую фривольность, но воспоминание о тихом поселке, вокруг которого по лесам бродят банды разных Реткиных, а мы, группа немцев, пируем здесь, в кругу блистательных русских женщин, — само это воспламеняет сердце.

Полина стиснула зубы. Скотина! Русские дамы и пирующие господа-завоеватели! Она увидела предостерегающий взгляд Бергмана, улыбнулась ему и выпила.

— Шеф — замечательный человек, — сказал ей Притвиц, пока вокруг закусывали и беседовали, — поверьте, Полин, я фронтовой офицер и ни за что не пошел бы в адъютанты к какой-нибудь штабной крысе. Он меня восхищает, Полин, просто восхищает!

— Какие там секреты у молодежи? — спросил, поглядывая в их сторону, фон Шренк. — Рупп, берегитесь этого шалопая. Он способен увести женщину даже у Александра Македонского.

— Я не боюсь соперничества, — с тайной горечью в голосе сказал Бергман, останавливая на Притвице свои тяжелые зрачки. — Сердце Полин занято, и я верю этому сердцу.

Фон Шренк воспламенился.

— Дьявол! — закричал он, вскакивая. — За веру в женском сердце! Я преклоняюсь перед вашей любовью, друзья. Полин! Рупп! За вас.

Им пришлось встать. Полина не ожидала такого юношеского пыла в Шренке, но, вспомнив про крепкий коньячный дух, которым он обдал ее еще при встрече, все поняла. Опять, бередя душу, зазвучала пластинка. Калерия, обойдя стол, положила руку на плечо Бергмана. Тот, недоуменно улыбаясь, легко повел ее в танце, крепко обнимая за талию. Он, прямой, движущийся с мягкой и уверенной силой, и она, изменчиво гибкая, припадающая, отстраняющаяся, были отличной парой. Такого Бергмана Полина не знала и не принимала. Он внушал ей неприязнь. Неужели танец требует прижимать к себе эту шлюху? Так, может быть, и можно танцевать где-нибудь в притоне... Что с ней? Она вдруг отдала себе отчет в том, куда ведут эти мысли. Нет, ее совершенно не волнует, с кем и как он танцует. Он сообщник. Товарищ по борьбе — и только... Она оглянулась.

Обиженный ее невниманием Притвиц разливал вино в рюмки. Фон Шренк со смешанным выражением тоски и высокомерия на узком лице следил за танцорами. Танго оборвалось.

Тосты шли косяком. Притвиц выкрикивал их с гусарской лихостью, но замолкал, едва шеф открывал рот. Бергман тоже пил, но от вина становился только мрачнее. Это начинало тревожить Полину, но рядом с ней уселась Калерия, и внимание ее отвлеклось.

— Наконец-то я вижу женщину, о которой столько говорят, — сказала Калерия, наводя на Полину свои длинные зеленые глаза. Рот ее все время кривился, и Полина поняла, что имеет дело с неврастеничкой.

— Кто же говорит обо мне? — спросила она. — И чем я завоевала такую известность?

— Вы таинственны! — приблизила к ней лицо Калерия. — Вы отшельница! О вас говорят офицеры, о вас судачат русские бабы, о вас все спрашивают.

— Вы давно здесь? — спросила Полина, следя за фон Шренком, что-то объясняющим Бергману.

— В поселке пять лет, — Калерия нервно сунула в рот сигарету, вырвала из сумочки зажигалку и закурила. — И первый раз в приличном обществе. Мы с вами «немецкие овчарки», Полина, и я этим горжусь!

То, что Калерия говорила, жгло Полину, как раскаленная игла, вонзенная в сердце.