физиогномии”: Немца так это поразило, ваше превосходительство, что потерялся совсем. Подходит к ним и говорит: “Что вам угодно?” — “А, так вот ты как!” Перемена декораций, другой оборот, другая речь. ] “За делом. Сколько вина выкуривается по именью? Покажите книги!” Тот сюды-туды. “Эй, понятых!” Взяли, связали, да в город. Да полтора года и просидел немец в тюрьме”.
[“Вот на!” сказал генерал]
Улинька всплеснула руками.
“Жена хлопотать!” продолжал Чичиков. “Ну что ж может какая-нибудь неопытная молодая женщина. Спасибо, что случились добрые люди, которые посоветовали пойти на мировую. Отделался он двумя тысячами да угостительным обедом. И на обеде, когда все уже развеселились, и он также, [и он и она] вот и говорят они ему: “Не стыдно ли тебе так поступить с нами? Ты всё бы хотел нас видеть прибранными, да выбритыми, да во фраках. [Вместо “Жена ~ во фраках”: Жена, ваше превосходительство, хлопотать! Ну что ж может какая-нибудь молодая женщина неискушонная, так сказать, горнилом опыта. Спасибо, что случились добрые люди, которые научили пойти на мировую. Отделался немец, ваше превосходительство, двумя тысячами да угостительным обедом. Да уж за обедом, когда уж все того и он также, [немного того налимонились] говоря просто, налимонились, они и говорят ему: “Вот видишь — погнушался [ты] нами! ты всё бы хотел видеть выбритых] Нет, ты полюби нас чернинькими, а белинькими нас всякой полюбит”.
Генерал расхохотался; болезненно застонала Улинька.
“Я не понимаю, папа, как ты можешь смеяться”, сказала она быстро. Гнев отемнил [Вместо “отемнил” было начато: выразился на] прекрасный лоб ее… “Бесчестнейший поступок, за который я не знаю, куды бы их следовало всех услать…”
“Друг мой, я их ничуть не оправдываю”, сказал генерал: “но что ж делать, если смешно? Как бишь: полюби нас белинькими?..”
“Чернинькими, ваше превосходительство”, подхватил Чичиков.
“Полюби нас чернинькими, а белинькими нас всякой полюбит. Ха, ха, ха, ха!” И туловище генерала стало колебаться от смеха. Плечи, носившие некогда густые эполеты, тряслись, точно как бы носили и поныне густые эполеты.
Чичиков разрешился тоже междуметием смеха, но, из уважения к генералу, пустил его на букву э: хе, хе, хе, хе, хе! И туловище его также стало колебаться от смеха, хотя плечи и не тряслись, ибо не носили густых эполет.
“Воображаю, хорош был небритый суд!” говорил генерал, продолжая смеяться.
“Да, ваше превосходительство, как бы то ни было, без просыпу”, [а. Как в тексте; б. как бы то ни было, трехдневное бдение — тот же пост. Поизнурились, поизнурились. ] говорил Чичиков, продолжая смеяться.
Улинька опустилась в кресла и закрыла рукой прекрасные глаза; как бы досадуя на то, что не с кем поделиться негодованьем, [а. Как в тексте; б. опустилась в кресла. Закрыв рукой прекрасные глаза, как бы досадуя на то, что не с кем было поделиться негодованьем] сказала она: “Я не знаю, меня только берет одна досада”.
В самом деле, необыкновенно странны были своею противуположностью те чувства, которые родились [а. которые были; б. которые происхо<дили>] в сердцах троих беседовавших людей. [в сердцах люден беседовавших] Одному была смешна неповоротливая ненаходчивость немца. Другому смешно было оттого, что смешно изворотились плуты. Третьему было грустно, что безнаказанно совершился несправедливый поступок. Не было только четвертого, который бы задумался именно над этими словами, произведшими смех в одном и грусть в другом. Чтo значит, однако же, что и в паденьи своем гибнущий грязный человек требует любви к себе? Животный ли инстинкт это? Или слабый крик души, заглушенной тяжелым гнетом [Заглушенной жизненным гнетом] подлых страстей, еще пробивающийся сквозь деревянеющую кору мерзостей, еще вопиющий: “Брат, спаси”. Не было четвертого, которому бы тяжелей всего была погибающая душа его брата.
“Я не знаю”, говорила Улинька, отнимая от лица руку: “меня одна только досада берет”.
“Только, пожалуйста, не гневайся на нас”, сказал генерал. “Мы тут ни в чем не виноваты. Поцелуй меня и уходи к себе, потому что я сейчас буду одеваться к обеду. Ведь ты”, сказал генерал, вдруг обратясь к Чичикову, “обедаешь у меня?” [“Ведь ты обедаешь у меня?” сказал генерал, вдруг обратясь к Чичикову. ]
“Если только ваше превосходительство…”
“Без церемонии. Щи есть”.
Чичиков приятно наклонил голову, и когда приподнял потом ее вверх, он уже не увидал Улиньки. Она исчезнула. На место ее предстал, в густых усах [в усах] и бакенбардах, великан-камердинер, с серебряной лаханкой и рукомойником в руках.
“Ты мне позволишь одеваться при себе?” сказал генерал, скидая халат и засучивая рукава рубашки на богатырских руках.
“Помилуйте, не только одеваться, но можете совершать при; мне всё, что угодно вашему превосходительству”, сказал Чичиков.
Генерал стал умываться, брызгаясь и фыркая, как утка. Вода с мылом летела во все стороны.
“Как бишь?” сказал он, вытирая со всех сторон свою толстую шею: “полюби нас белинькими… а чернинькими…”
“Чернинькими, ваше превосходительство”.
“Полюби нас чернинькими, а белинькими нас всякой полюбит. Очень, очень хорошо!”
Чичиков был в духе необыкновенном, он чувствовал какое-то вдохновенье. “Ваше превосходительство!” сказал он.
“Что?” сказал генерал.
“Есть еще одна история”.
“Какая?”
