вырвутся.

Том долго смотрел на него широко открытыми глазами, потом отвернулся и взглянул на серую палатку шагах в двадцати от них. На ее оттяжках были развешаны выстиранные комбинезоны, рубашки и платья. Он тихо сказал:

— Вот об этом я и хотел с тобой поговорить. А ты уж сам все видишь.

— Вижу, — подтвердил Кэйси. — Таких, как мы, целая армия, а узды на нее нет. — Он опустил голову и медленно провел рукой по лбу и по волосам. — Я везде это видел. Везде, где мы ни останавливались. Люди изголодались, дорвутся до мяса, а сытости не чувствуют. А когда вконец изголодаются, так что сил нет терпеть, тогда просят меня помолиться. И иногда я молился. — Он обнял колени руками и подтянул ноги повыше. — Я раньше думал, что молитва помогает. Прочтешь молитву — и все горести налипнут на нее, как мухи на клейкую бумагу. Молитва улетит и все унесет с собой. А сейчас так не бывает.

Том сказал:

— Молитва мяса никогда не давала. Для этого свинья требуется.

— Да, — сказал Кэйси. — И господь бог жалованья тоже никому не платит. Люди хотят жить по- людски, хотят растить детей. На старости лет всем хочется посидеть на крылечке и посмотреть, как заходит солнце. А молодым — потанцевать, попеть и слюбиться друг с дружкой. Есть, выпить кое-когда, трудиться — это всем хочется. Задать такую работу мускулам, чтобы все тело разломило от усталости. А черт! Что это я разболтался.

— Кто тебя знает, — сказал Том. — Болтай — слушать приятно. Но когда же ты бросишь свои думы? Надо ведь и за работу приниматься. Всем надо. Деньги на исходе. Отец отдал пять долларов, чтобы над бабкиной могилой прибили дощечку с надписью. Денег осталось самая малость.

Поджарый рыжий пес выбежал из-за палатки, вынюхивая что-то на земле. Он держался с опаской, готовясь в любую минуту удрать. Подбежав почти вплотную к Тому и проповеднику, он вдруг учуял их, поднял голову, отскочил и бросился наутек с поджатым хвостом. Кэйси проводил его глазами и сказал со вздохом:

— Никому я добра не приношу. Ни себе, ни другим. Может, мне лучше уйти? Ем ваш хлеб, занимаю место. А взамен ничего не даю. Может, найду где-нибудь постоянную работу, тогда выплачу вам хоть часть своего долга.

Том открыл рот и постучал по зубам сухим прутиком. Глаза его смотрели на лагерь — на серые палатки и лачуги из жести и картона.

— Хорошо бы сейчас табаку раздобыть, — сказал он. — Я век не курил. В Мак-Алестере мы без курева не сидели. Меня иной раз назад туда тянет. — Он снова постучал прутиком по зубам и вдруг повернулся к проповеднику. — Ты в тюрьме никогда не сидел?

— Нет, — сказал Кэйси, — не приходилось.

— Ты подожди уходить, — сказал Том. — Повремени немного.

— Чем раньше начну искать работу, тем скорее найду.

Том посмотрел на него полузакрытыми глазами, потом снова надел кепку.

— Слушай, — сказал он, — проповедники любят расписывать насчет млека и меда, а здесь этим не пахнет. Здесь нехорошие дела делаются. Местные боятся тех, кто сюда понаехал, и натравливают на нас полицию, в расчете, что мы повернем назад.

— Да, — сказал Кэйси. — Я знаю. А почему ты спрашиваешь про тюрьму?

Том медленно заговорил:

— Когда сидишь в тюрьме… как-то заранее все угадываешь. Там говорить много не разрешается. С одним, с двумя — можно, а соберется больше — разгоняют. Вот и становишься таким, что заранее все чуешь. Если готовится что-нибудь… ну, скажем, озвереет твой сосед, стукнет надзирателя щеткой по голове… ты заранее чувствуешь, что так будет. Побег или бунт… тебя об этом предупреждать не надо. Ты сам чуешь. Сам угадываешь.

— Ну и что?

— Побудь здесь, — сказал Том. — Побудь хоть до завтра. Тут что-то готовится. Я поговорил с одним… Виляет, хитрит, да, пожалуй, хватил через край. Настоящий шакал — тихоня, все время начеку, слова лишнего не скажет… а мне чудится, недаром курица клохчет.

Кэйси посмотрел на него, хотел было спросить что-то и, раздумав, плотно сжал губы. Он медленно посучил босыми пальцами, потом разнял руки и вытянул вперед правую ногу так, чтобы видеть ее.

— Ладно, — сказал он. — Я подожду уходить.

Том сказал:

— Когда люди — хорошие смирные люди — не понимают, что делается вокруг… это значит, надо чего-то ждать. Так просто не обойдется.

— Я останусь, — сказал Кэйси.

— А завтра поедем искать работу.

— Ладно, — сказал Кэйси и посучил пальцами, сосредоточенно глядя на них. Том прилег, опершись на локоть, и закрыл глаза. Он слышал доносившиеся из палатки неясные голоса Розы Сарона и Конни.

Под брезентом была густая тень, и светлые треугольники с обеих сторон выступали резко и четко. Роза Сарона лежала на матраце, а Конни сидел рядом с ней на корточках.

— Надо бы помочь матери, — сказала Роза Сарона. — Да стоит только мне шевельнуться, сейчас же рвота.

Взгляд у Конни был хмурый.

— Если бы знать заранее, что все так будет, я бы не поехал. Выучился бы дома на тракториста, получал бы три доллара в день. На три доллара можно жить в свое удовольствие, и в кино хоть каждый день ходи.

Роза Сарона насторожилась.

— Ты будешь учить радио по вечерам, — сказала она. Конни долго не отвечал ей. — Ведь будешь? — спросила Роза Сарона.

— Конечно, буду. Только мне сначала надо стать на ноги. Подработать немного.

Она приподнялась на локте.

— Ты не раздумал?

— Нет… конечно, не раздумал. Только я… я не знал, что придется жить в таких местах, как здесь.

Взгляд у Розы Сарона стал суровый.

— Раз пришлось, значит, так надо, — спокойно сказала она.

— Конечно. Я сам знаю. Надо стать на ноги. Подработать немного. А может, лучше было остаться дома? Выучился бы на тракториста. Они получают три доллара в день, да еще сверх этого прирабатывают. — Глаза Розы Сарона испытующе смотрели на Конни, и Конни почувствовал, что она оценивает, проверяет его. — Учиться я обязательно буду, — сказал он. — Только сначала надо стать на ноги.

Она проговорила с ожесточением:

— У нас будет собственный домик до того, как мне придет время. Рожать в палатке я не хочу.

— Конечно, — сказал он. — Только мне сначала надо стать на ноги. — Он вышел из-под навеса и посмотрел на мать, нагнувшуюся над котелком.

Роза Сарона легла на спину и уставилась взглядом в брезентовый полог над головой. Потом она сунула большой палец в рот, точно кляп, и беззвучно заплакала.

Опустившись на колени перед костром, мать ломала ветки и подсовывала их под самый котелок. Огонь разгорался и гас, разгорался и гас. Дети — теперь их было пятнадцать человек — молча стояли возле костра. И когда запах съестного дошел до них, они чуть сморщили носы. Солнце играло на их бурых от пыли волосах. Детям было неловко, но они не уходили. Мать спокойно разговаривала с девочкой, стоявшей в самом центре этой жадно глазевшей толпы. Девочка была постарше остальных ребят. Она стояла на одной ноге, потирая ступней голую икру. Руки у нее были за спиной. Спокойные серые глаза в упор смотрели на мать. Она предложила:

— Давайте наломаю вам веток, мэм.

Мать подняла голову от котелка.

— Хочешь, чтобы я тебя угостила?