Бодряк позволил своим мыслям пуститься в странствие, пока изливался поток позолоченных банальностей. Вскоре он получил изрядную дозу веселья от разглядывания лиц членов Совета. По их лицам пробегала целая гамма обуревавших их чувств, по мере того как Патриций продолжал говорить. Впрочем, само дело было улажено и вопрос исчерпан. И забыт. Разумеется, проводить подобные церемонии было жизненно важно. Просто еще одна глава в долгой и восхитительной истории и т.д. и т.п. Анк-Морпорк знал толк в новых главах, в их начале.

Его блуждающий взгляд остановился на леди Рэмкин. Она подмигнула ему. Бодряк опять обратил свой взор вперед, и тут его лицо одеревенело, как доска.

– …выразить нашу признательность, – закончил Патриций, садясь на место.

Бодряк почувствовал, что все взоры устремились на него.

– Простите? – сказал он.

– Я говорил, что мы пытались обдумать подходящую компенсацию, капитан Бодряк. Многочисленные государственно мыслящие сограждане… – Патриций остановил свой взор на членах Совета и леди Рэмкин, – и, разумеется, я, собственной персоной, ощущаем, что должна быть воздана соответствующая награда.

Все еще непонимающе Бодряк продолжал смотреть на него.

– Награда? – сказал он.

– Это же обычно за столь героическое предприятие, – сказал Патриций, немного раздраженно.

Бодряк опять устремил взор вперед.

– Не стоило об этом думать, сэр, – сказал он. – Мужчины не должны об этом говорить, ей-богу.

Настала неуклюжая пауза. Краем глаза Бодряк заметил, как Валет толкает в бок сержанта. В конце концов Двоеточие выступил вперед из строя и опять отдал честь.

– Разрешите сказать, сэр, – пробормотал он.

Патриций любезно кивнул.

– Э-э, – сказал он. – Вопрос в том, что спасая жизнь вашей чести, мы думали, понимаете, о спасении города и его жителей, или точнее, я имею в виду… мы просто попытались, ей богу, попасть в уязвимое место и все такое… просто мы были убеждены, что имеем на это право. Если вы уловили мою мысль.

Собравшиеся в зале дружно кивнули. Именно так и должно было быть.

– Продолжайте, – сказал Патриций.

– А потому мы, как бы это сказать, пораскинули вместе мозгами, – сказал сержант. – Немного нагло, я понимаю…

– Пожалуйста, продолжайте, сержант, – сказал Патриций. – Не стоит останавливаться. Нам всем хорошо известна важность вопроса.

– Хорошо, сэр. Да, сэр. Во-первых, это жалованье.

– Жалованье? – сказал лорд Ветинари.

Он посмотрел Бодряка, который отвел взгляд, вглядываясь в пустоту.

Сержант приободрился. Его лицо выражало непреклонную решимость человека, собирающегося довести дело до конца.

– Да, сэр, – сказал он. – Тридцать долларов в месяц. Это неправильно. Мы думаем, что… – он облизал губы и бросил взгляд через плечо на двух своих товарищей, которые подбадривали его жестами, – мы думаем, что для начала можно положить, э-э, тридцать пять долларов? В месяц? – Он посмотрел на каменное выражение лица Патриция. – С надбавками за звание? Мы думаем пять долларов.

Он еще раз облизал губы, нервничая из-за выражения лица Патриция.

– Мы не хотели бы соглашаться на сумму, меньше четырех, – сказал он. – Категорически. Простите, Ваше Высочество, но так оно и есть.

Патриций еще раз посмотрел на ничего не выражающее лицо Бодряка, а затем опять поглядел на отряд.

– Категорически? – сказал он.

Валет прошептал что-то на ухо Двоеточию, а затем отступил на шаг назад. Вспотевший сержант сжал свой шлем так, как если бы тот оставался единственной реальной вещью в мире.

– Это совсем другое дело, Ваше Преподобие, – сказал он.

– Вот как, – понимающе улыбнулся Патриций.

– И вот еще чайник. Он был не очень хороший, но Эррол слопал его. Он стоит около двух долларов. – Он судорожно глотнул. – Мы могли бы обзавестись новым чайником, если не возражаете, ваше высочество.

Патриций наклонился вперед, ухватившись за поручни своего кресла.

– Я хочу прояснить суть вопроса, – холодно сказал он. – Мы можем считать, что вы просите о изрядной добавке к жалованью и домашней утвари?

Морковка прошептал в другое ухо Двоеточия.

Двоеточие повернул оба выпученных, налитых кровью глаза к сидящим сановникам. Ободок шлема судорожно вращался между пальцами, как мельничное колесо.

– Ну, – начал он, – иногда, мы подумали, понимаете, во время обеденного перерыва, или когда тихо, например возможно в конце дежурства, и мы хотим немного расслабиться, понимаете, отдышаться… – Его голос замер на полуслове.

– Да?

Двоеточие сделал глубокий вдох.

– Я полагаю, что доска для дартса не подлежит обсуждению?…

Громовая тишина, последовавшая за этими словами, была прервана недовольным фырканьем.

У Бодряка из трясущейся руки выпал шлем. Нагрудник затрясся, как будто годами сдерживаемый смех вырвался наружу, извергаясь как лава из вулкана. Он повернулся лицом к сидящим советникам и смеялся без остановки до тех пор, пока не полились слезы.

Смеялся над тем, как они встали, сконфуженные и с чувством оскорбленного достоинства.

Смеялся над подчеркнуто неподвижным выражением лица Патриция.

Смеялся над миром и спасением душ.

Смеялся и смеялся, смеялся без остановки до тех пор, пока не полились слезы.

Валет вытянулся как журавль, чтобы достать до уха Двоеточия.

– Я говорил вам, – прошипел он. – Я говорил вам, что они никогда не смирятся с этим. Я знал, что доска для дартса оттолкнет нам удачу. Вы их всех расстроили.