– Нет, Эдичка, это не песня и никогда не будет песней. Это стихи. А музыка, сколько бы раз ни пытались ее написать, всегда оставалась лишь бездарным музыкальным фоном.
– Получается, что хорошие песни выходят только из плохих стихов?
– Не передергивай! Из плохих стихов может получиться неплохая песня, и история знает такие случаи, а вот плохой текст стать хорошими стихами не сможет никогда.
– Значит, все текстовики – халтурщики? – догадался Эдик.
– Не скажи, просто это совсем другой жанр.
– Все равно не понял! – не унимался Эдик. – Ведь и то и другое – стихи.
– Ну как тебе объяснить? – растерялась Ленка. – Вот смотри. Тебе когда-нибудь приходилось читать пьесы?
– Ну да, когда-то в школе.
– И как?
– Тоска.
– Вот и песенный текст, он тоже тоска! И до тех пор, пока композитор, как режиссер, не приделает тексту крылья, пока певец, как актер, не влезет в песню точно в собственную шкуру, пока они все вместе не донесут до тебя, зрителя, их общий, ставший им почти родным замысел, – все это так и останется тоской.
– Правильно! – обрадовалась Ленка. – Вот над этим мы все и работаем.
Из ванной вышла Курочкина. Вторая попытка произвести впечатление удалась ей лучше. Полотенце выгодно прикрывало все ее недостатки и подчеркивало достоинства.
– А чой-то вы тут делаете? – поинтересовалась она.
– Выпиваем, – чуть заплетающимся языком ответила Ленка.
– И опять без меня? – Любка скорчила обиженную рожицу и села к Эдику на колени.
– Не холодно ли тебе, девица, не холодно ли тебе, красавица? – озаботился Эдик.
– Ой, машите на меня, машите! – потупила взгляд Любка.
– А это ничего, что я тут с вами? – спросила Ленка.
– Могла бы уже и погулять где-нибудь, – предложила Курочкина. – Правда, Эд?
– Нет уж, девочки, вы оставайтесь, – опуская Любку на пол, сказал он, – а мне, похоже, пора. А то все призы раздадут, и мне ничего не достанется.
– Подожди меня, Эд, я только оденусь – и с тобой! – засуетилась Курочкина.
Ленка закрыла дверь за Паганелем и тут же направилась в спальню.
То, что она увидела, повергло ее в шок.
Малыш лежал на кровати в какой-то жуткой, неестественной позе. Одна рука покоилась на груди, другая крепко сжимала горло. Высоко над его головой качался пояс от Ленкиного халата. Казалось, что Малыш только что выпал из петли и умер, не приходя в сознание.
Ленка подошла ближе и прислушалась.
Словно сжалившись над ней, Малыш убрал руку с шеи и глубоко вздохнул. Ленка тоже перевела дух и осторожно села на край кровати. Матрас предательски скрипнул, но Малыш не проснулся, а только забормотал что-то невнятное, заворочался недовольно и перевернулся на бок. Одеяло почти полностью сползло с него, обнажив сгорбленную и какую-то беззащитную спину.
Ленка хотела было укрыть Малыша и пойти на кухню мыть посуду, но почему-то раздумала и, сбросив с себя халат, легла с ним рядом. На этот раз он даже не шелохнулся, и Ленка, осмелев, придвинулась ближе и прижалась грудью к его спине.
Спина была холодная и влажная, словно Малышу только что сбили температуру. Горячка отступила, кризис миновал, и только хороший многочасовой сон мог восстановить силы больного. Под действием живительного Ленкиного тепла тело Малыша согрелось и высохло. Ее рука легла на его бедро, ее ноги сплелись с его ногами, она закопалась лицом в его кудри и вскоре легко и незаметно, впервые за многие дни забылась крепким и по-настоящему спокойным сном.
Но сновиденья к ней пришли не сразу. Сначала глубокая черная дыра засосала ее в свое чрево и оставила ночевать там, на самом дне, без еды, воды и фонарика. Но страшно не было, напротив, было легко и беззаботно. Настолько беззаботно, что этот непредвиденный полуденный обморок мог бы на равных соперничать с любым из ее детских снов за право быть лучшим.
Потом откуда-то сверху появился неясный синий свет, и Ленка увидела, как вдали, на освещенной луной поляне, какие-то мишки, зайчики, куклы и крокодилы играют друг с другом в догонялки.
И тут Ленка сообразила, что действие разворачивается не на самом деле. Игрушки были не настоящие, а нарисованные на обоях в детской, и какой-то невидимый аниматор упорно заставляет их двигаться, а они, послушные его воле, прыгают, бегают и ползают по стене, как тараканы.
Ленка сидела за столом, накрытым белой скатертью, и наблюдала за происходящим с чувством непонятной тревоги. Ее рука, отбивая нервную и ритмичную дробь, отступала куда-то к краю стола, пока не наткнулась на что-то холодное и гладкое. На столе стояло блюдечко с голубой каемкой. А на нем – обыкновенное красное яблоко.
Только Ленкин недоуменный взгляд остановился на яблоке, как оно тут же дернулось и закрутилось. Заводной фрукт вертелся вокруг своей оси с сумасшедшей скоростью, и едва Ленка успела подумать, что все это не к добру, как яблоко вздрогнуло и остановилось.
Ленкино любопытство оказалось сильнее страха, и она потянулась к блюдцу. Жители стены сбились в кучу и затаили дыхание.
Яблоко взорвалась прямо у Ленки в руках.
В крови было все: и оставшееся невредимым блюдце, и когда-то белая скатерть, и населенные звериными гномами стены, и натертый блестящий паркет. И лишь красное Ленкино платье почти не изменилось, просто оно стало еще красней.
Ленка стирала с лица кровь, слезы и остатки чьих-то вязких мозгов, не чувствуя при этом ни брезгливости, ни боли. Мультяшные герои на стене беззвучно открывали рты и корчились от осколочных ранений.
Дальше Ленка видела себя словно со стороны.
Девушка в красном стерла с лица последние следы крови и попыталась встать. Ноги ей отказали, и она, сильно ударившись головой о край стола, упала на пол и тут же проснулась.
Малыш стоял у окна и курил в форточку.
– Сколько времени? – спросила Ленка.
– Около шести. – Малыш закрыл форточку и повернулся к ней лицом.
– Утра или вечера?
– Вечера.
– Ты давно проснулся?
– Только что.
– Как ты спал?
– Хорошо.
– Как ты себя чувствуешь?
– Нормально.
– А если честно?
– А если честно, то «как в аду, но более херово».
Ну, раз Малыш уже Бродского цитирует, то его дела не так уж и плохи, подумала Ленка.
– Есть хочешь? – спросила она.
– Наверное, надо что-нибудь проглотить.
