– Есть, а зачем тебе? – удивился Серый.

– Можешь мне дать его на время?

– Могу, только он у меня в номере.

– Тогда пошли к тебе.

Сплошная, ни на минуту не прекращающаяся эйфория на полгода вычеркнула из списка живых и здравствующих Карлсона и Малыша.

На самом деле они не умерли и даже не заболели, а просто взяли вдруг да и пропали без вести. Не то чтобы специально, обдуманно, с какой-то определенной хитрой целью, а так, нечаянно, нелепо, по-глупому. Затерялись, заигрались, увлеклись и очнулись уже где-то на небесах. А небеса, хоть и покапризничали немножко, но все же выполнили свою основную функцию – совершили-таки брак. Соединили-таки в одну сатану этих непредсказуемых, этих ненадежных, этих неблагодарных. И, как и следовало ожидать, тут же об этом пожалели. Эта странная во всех отношениях парочка даже в столь интимной обстановке не смогла обойтись без выпендрежа. Давно достигшие рая, они даже не попытались войти внутрь, чтобы хотя бы для приличия сказать: «Здрасте, вот, типа, и мы приперлися».

Но плотная пелена, расшитая золотыми цветами и листьями, успела отделить их от всего земного, и им ничего другого не оставалось, как только смотреть исключительно друг на друга, а не в одном, идиотском в своей непогрешимости направлении.

У нормальных людей любовь или то, что они под ней подразумевают, ассоциируется, как известно, с малиною. А у этих – со зверобоем и пижмою... Уже изначально что-то в их отношениях отдавало горечью и какой-то сладковатой, удушливой гарью. Вроде бы и у самых врат рая, и можно было бы заглянуть на полчасика, но что-то не пускает, что-то держит, что-то не дает. Нескладно все, непросто, не по-людски. Не ровное, не спокойное, не полнокровное, как хотелось бы, течение жизни, а какая-то бешеная неуправляемая кардиограмма, состоящая из одних только пиков и падений.

Но времена редких парадоксальных затиший иногда случались, и тогда оба сердечника резко, как по команде, успокаивались, отстранялись, но не переставали держать друг друга в поле своего зрения. Не лицо – а икона старинная, думала Ленка, наблюдая за Малышом. Я только тень твоя, твое отражение, твой астральный двойник. Неужели и я выгляжу так же? Такая же красивая, такая же мудрая, такая же одухотворенная? А почему бы и нет? Ведь мы одно неразделимое целое. Близнецами сиамскими сделались. Да срослись, дураки, не спинами, а сердцами друг к другу приклеились.

А когда одно-единственное сиамское сердце бьется усиленно за двоих, то в один прекрасный момент наступает кризис. Сердце начинает барахлить, тахикардить, капризничать, и вовсе не оттого, что переутомилось, а, напротив, от недостатка внешней кардионагрузки. Кто-то один там, снаружи, подустал, подостыл, подзадохнулся и втихомолку перешел с утомительного, а порой просто опасного для здоровья бега на легкую и ленивую трусцу.

Ибо жить в кратере действующего вулкана можно, но недолго. На то он и вулкан, что пищеварение его не бесконечно. Приходит мрачный момент пресыщения, и все содержимое вулканического желудка фонтаном огненной лавы извергается наружу. Вот если бы огонек был пожиже, запал послабее, ветер поласковее, может быть, тогда все бы и обошлось. Горело в ровным синим пламенем всю оставшуюся жизнь. И эти непогрешимые сиамцы, любовно согретые, а не сожженные заживо, жили бы долго и счастливо и умерли в одну ночь. И все мартовские кошки взвыли бы в их честь прощальную аллилуйю. И коты, сбежавшись на крики своих подруг, посягнули бы с горя на их дежурную девственность и равнодушно обрюхатили их готовым к утоплению потомством.

Но, как говорится, не всем котам масленица. Проходите мимо, проходимцы, мы все еще живы. И где-то даже здоровы. Только сердца чуть поднадорваны да души разъединены и поставлены на горох в разных углах вселенной. И коленки этих душ чешутся и зудят, потому что души отнюдь не белые бесформенные плевочки, а точно такие же, как и мы, красиво задуманные куклы, с ногами, руками, головами, телами и прочим. Только более чистые изнутри, не отягощенные грязью грехов, а потому легкие и прозрачные, как хрустальные ангелы. Ангелы взлетают к небу и падают, падают на девятый день и разбиваются о землю на множество разноцветных осколков, и только потом, на день сороковой, пыль этих осколков собирается в кучу, концентрируется в облако и легко уплывает на небо. Спасибо всем.

Кто первым сдался, устал, повернулся спиной и перешел на сторону противящихся, сопротивляющихся, избегающих, боящихся, познавших, вкусивших и отказавшихся от любви?

А кто ж его знает.

О Малыше судить трудно. В этом тихом заповедном омуте водились исключительно скрытные черти. Да к тому же еще настолько тонкие и заковыристые, что неискушенному женскому уму их было не понять. Со своими бы разобраться, думала Ленка. Но даже на эту пустячную работу у нее уже не было никаких сил. Шла девочка за солнечным лучиком, под ножки не смотрела. И вот вам результат – попала в такую мертвую, такую безнадежную зависимость, что и рада бы из нее выбраться, да поздно.

Чем дальше, тем неумолимей погружалась она в любовь, как мошка в янтарь. Вот уже и по лапки завязла, по пояс, по грудь, по горло, и нечем дышать, и крылышки отяжелели, а дальше рот, ноздри, глаза – все заплывает золотым канифольным туманом, и становится страшно в этой коварной вязкости и одновременно весело, и нет никакой возможности ни бежать от своей погибели, ни торопить ее. И лишь бледнеют облака как чьи-то души. А мошка там же, в янтаре, – кусочком суши. И вся призыв, вся напоказ – морская нега, и бьется жилка на виске от жажды снега...

Но если погибать, так лучше с музыкой. Красивой, долгой и печальной. И длить ее, длить. И смаковать, и упиваться. И не даваться, и упираться, и отдалять конец. Еще один день, еще один час, еще одна минута, мгновенье, его сотая невыносимо короткая доля, а после нее хоть потоп.

Они жили все еще порознь, и это обстоятельство ужасно злило Малыша. Но таково было обязательное условие Ленки, которой казалось, что их совместное проживание не только не отдалит их разрыв, а напротив – его ускорит. При всем своем непрактичном уме она ясно сознавала, что их отношения с Малышом слишком эмоционально накалены, чтобы быть бесконечно долгими. Но чем искусней она отгораживалась от него, чем хитрей уворачивалась, тем больше сил уходило на подавление собственных неприличных желаний, которым не суждено было исполниться без прямого участия Малыша.

Но, как правило, Ленкины благие намерения не успевали вымостить дорогу в ад, и все оставалось на прежних, околорайских позициях. И лишь по истечении какого-то времени Ленка стала замечать: ощущения, что она испытывает от физической близости с Малышом, все меньше напоминают ту прежнюю, вполне земную радость, возникающую у всех нормальных людей в процессе здорового и хорошо организованного секса.

Какая там радость? Необъяснимая, болезненная, нестерпимо томительная мука расщепляла Ленку на отдельные невесомые атомы, распыляла по всей вселенной и возвращала на землю только через миллиарды лет. Чудо материализации происходило, но того умиротворения, что должно было его сопровождать, не случалось, да Ленка и сама уже не ждала прежних лучезарных восторгов, к которым недавно так стремилась.

Что воля, что неволя – все одно. Что наслажденье, что страданье? Взять этот свет или хотя бы тот: все не имеет внятности и смысла.

И в один прекрасный день она решила перестать вставлять палки в собственные колеса и полностью отдалась на волю случая. Ленка прекратила контролировать свои чувства, уменьшая предсказуемостью своих порывов высокое напряжение их отношений. Эта ошибка простительна юным неокрепшим душам, но тем, кому «немного за тридцать», уже пора бы научиться вести себя соответственно возрасту.

Но Ленкина многострадальная крыша, как и в юности, летела параллельно земле, возмущая своим стремительным движением и без того сложную геомагнитную ситуацию. Чем выше по шкале «игрек» росла амплитуда ее любви, тем чаще по шкале «икс» становились временные расстояния между фазами ее нервных срывов. Ленка вполне осознавала неправильность своего поведения, но остановить неуправляемую ядерную реакцию еще не удавалось никому.

Она стала нервной и подозрительной. Ее материнская опека из ласковой и незаметной превратилась сначала в докучливую, потом в неприличную и в конце в назойливо-непотребную. Малыш и пары часов не