представилась:

– Любовь!

– Очень приятно. – Эдик театрально склонился над ней, но в последний момент не поцеловал, а только дружески тряхнул ее руку. – Эдуард.

– Боже, какое романтичное имя! – защебетала Курочкина. – Такое мощное, брутальное, мужское! Можно я буду называть вас просто Эдом?

– Да как вам будет угодно! – не стал возражать тот, стрельнув на Ленку темными, чуть раскосыми глазами.

Из последующего совместного разговора выяснилось, что Эд приехал покорять Дубки из Ташкента. Вернее, он сначала прибыл покорять Москву, а потом, после двух отборочных конкурсов, угодил прямым ходом в Дубки. Мама у него была узбечка, а папа русский, или наоборот, Ленка не запомнила. Во всяком случае в Москве у Эдика проживала многочисленная узбекская родня, у которой он останавливался по очереди.

Поздно, думала Ленка, все поздно. Покорять Москву нужно молодым и рьяным. Приехать ниоткуда, жить на вокзале, питаться одними плавлеными сырками и строить грандиозные планы. Видеть себя высоко, в птичьем полете над рубиновыми кремлевскими звездами или, на худой конец, среди других «звезд», заслуживших себе неоспоримое право быть утоптанными в пыль толпами поклонников у концертного зала «Россия». Или, использовав Москву как трамплин, преодолеть океан и оказаться на Бродвее, а то даже в самом Голливуде, чтобы и там всех затмить, ослепить, подмять под себя и возгордиться. А если меньше, то не стоит и суету разводить.

Откуда в молодости берутся эти наглость, смелость, порыв? Кажется, что весь мир распластался у ног и ждет милостивого соизволения служить тебе верой и правдой до гробовой доски. Сами собой появляются связи, завязываются знакомства, обнаруживаются единомышленники и соратники по борьбе. Города, которые так долго снились по ночам, не важно Москва ли это, Нью-Йорк или районный Муходранск, становятся родными, теплыми, близкими. По крови близкими, по духу!

Ленка с отсутствующим видом потягивала шампанское, почти не участвуя в ставшей почти интимной беседе Курочкиной и Эда. Перед ее глазами проплывали ночные тени синих безымянных городов. Ленка, будя свои детские воспоминания, бродила по узким переулкам, всматривалась в дома, заглядывала в окна и двери.

Вот сейчас, за этим поворотом, откроется площадь, на ней фонтан, и голуби кувыркаются в лужах, и дети бегают, и брызги летят. Дети смеются, расцветает радуга, сначала одна, потом другая, за ней сразу – третья. Потом они гаснут по очереди и снова друг за другом вспыхивают. И так до одури, до обморока, до бесконечности. И это не чужой, незнакомый тебе город, а твоя, ни чем не примечательная Москва, с рожденья для тебя привычная и дорогая.

Любите ли вы Москву так, как люблю ее я, думала Ленка. Гулять по бесконечным, сменяющим друг друга улицам, плутать, теряться, не спрашивать дорогу, оглядываться, удивляться, глазеть на дома, деревья, цветы. Слушать музыку из открытых окон, читать афиши, пить теплую воду из пластиковой бутылки, дышать бензином, стоять на мосту и смотреть на воду, а потом на вид, открывающийся с моста. Попасть под дождь, нырнуть и словно первый раз заблудиться в метро, выйти на свет, сесть на мокрую траву в сквере и, скрестив по-восточному ноги, медитировать от полноты чувств. А чтоб не рехнуться окончательно от счастья, повторять про себя потихонечку: «О-о-о-о-м! Оба-на! Опаньки!»

– Понаехали! Понаехали! Понаехали! – Ленка услышала гневный голос Эда и очнулась. – Лимита несчастная! – продолжал горячиться Эд. – Мы коренные жители! Мы здесь родились! Москва для москвичей! Белый город для белых людей! Свободу коренному народу! А все остальные – вон! А что вы сделали, чем заслужили, чем пожертвовали, от чего отказались, кого потеряли, забыли, предали? Кто вы такие? За что вам такое безоблачное счастье, незаслуженная везуха, полная халява, малина нирванная? Какого труда вам это стоило? Какой виртуозности, мастерства, артистизма? Как удалось вам исхитриться так удачно вывалиться из уютной материнской утробы на все готовое в таком важном, надежном и нужном месте и в самый что ни на есть счастливый, радостный и благословенный час?

Ленка оживилась и уже с нескрываемым интересом стала наблюдать за Эдиком. В баре стало неестественно тихо, даже музыки не было слышно. Тетка за барной стойкой настороженно косилась в их сторону.

Эдик схватил со стола зажигалку и долго ею щелкал, тщетно пытаясь закурить.

– Первопроходцы хреновы! Пионеры! Герои! – бормотал он.

– Москва – как много в этом слове... – встряла Курочкина, – такого, что будоражит воображение, лишает сна, покоя, влечет со всех краев нашей необъятной родины ходоков, летунов, ездунов...

– Которые так вас раздражают, – прервал поток ее красноречия Эд.

– Ну зачем ты так? – вступила в разговор Ленка.

– Да ладно, – махнул рукой Эд, – думаете, вы нас не раздражаете? – Он повернулся к Ленке: – Знаешь, чего мне порой больше всего хочется? Взять за горло вашу сраную Москву и медленно сдавливая, спросить: «Говоришь, слезам не веришь? А как насчет силы? Как насчет наглости, грубости, беспредела? Таких, вашу мать, вы хотите? И такие есть среди нас!»

– Успокойся, – сказала Ленка. – Кто тебе сказал, что жизнь несправедлива? Все у тебя еще будет.

– В самом деле, Эд. – Курочкина с трудом сдерживала слезы. – Разве жизнь не прекрасна в своем многообразии, многоцветий и многоголосии? Контрасты мегаполиса многих влекут и манят. И на твоей улице Москва зажжет свои огни.

– Приезжие начинают первыми и побеждают, – подвела итог Ленка.

А про себя подумала: беги отсюда, Эдичка, спасайся! Не выживешь ты здесь, погибнешь на старости лет. Там, в солнечном Ташкенте, у тебя были поклонницы, свои собственные слушатели, почитатели какого ни на есть таланта. А здесь тебя никто не ждет, здесь таких, как ты, миллионы, здесь такие, как ты, – все. И только малая горстка храбрецов достигла вершины. Но они к ней очень долго шли. С самого детства, на худой конец с отрочества или юности. И вот только теперь поимели, так сказать, законное право. А этот дурачок, давно разменявший четвертый десяток, решил под пенсию кого-то здесь удивить.

Ленка вспомнила, как в середине девяностых она пыталась выстроить новую карьеру. Театры тогда бедствовали, зарплату практически не платили, мало кому из актерской братии удавалось держаться на плаву. Кто-то от безнадеги свалил за рубеж, кто-то спился, кто-то умер, а Ленка вот осталась без работы. И если бы не деньги, которые давала ей мать, выручая их от сдачи внаем квартиры своего последнего, ныне покойного мужа, Ленка могла бы запросто помереть с голоду. Надо было искать другое, более прибыльное занятие.

Что еще я умею делать, задавала себе вопрос Ленка и не находила на него ответа.

Какое-то время она торговала макаронами на рынке, потом перешла на должность маркировщицы в супермаркет, там было сытней и гораздо теплее. Быстро поднялась по служебной лестнице и доросла сначала до кассира, а потом и до контролера, но в один прекрасный момент поняла, что если она не уйдет с этой работы, то однажды ночью выйдет из окна своей малогабаритной квартиры прямо навстречу звездам. И это было бы возможно и даже по-своему романтично, если бы Ленкина квартира не находилась на семнадцатом этаже.

Однажды она потеряла свой паспорт, причем не где-то на улице, а дома. В тот день она перетасовала все свои бумаги, перетрясла все книги и даже заглянула в коробку со старыми, еще институтскими тетрадками. Там-то ей и попался красный тонкий блокнот, исписанный крупным, еще детским почерком. Это были Ленкины первые стихи, слабые, беззащитные, но какие-то предельно искренние и живые.

Она позвонила одной своей близкой подруге, у которой отец занимался издательским бизнесом, чтобы спросить, нельзя ли эти глупости где-нибудь опубликовать, хотя бы за минимальное вознаграждение.

Сначала подруга посоветовала ей плюнуть на эту затею и растереть, но через какое-то время перезвонила и сказала, что если переделать стихи в песенные тексты, то очень даже можно попробовать себя в качестве поэта-песенника, и даже дала Ленке телефон знаменитого продюсера.

Ленка, чуть доработав стихи, упростив их, закольцевав и добавив короткие, запоминающиеся, как рекламные слоганы, припевы, набралась смелости и позвонила по подсказанному подругой телефону.

– А сколько вам лет, деточка? – прервав на полуслове ее робкую бессвязную речь, сухо спросил продюсер.