до ее развода, у них сложились те человеческие отношения, когда люди держатся вместе, многое прощая и помогая друг другу.

Миша назвал ей Марианну.

— Обрати внимание на эту девушку, — сказал он, — у нее точный глаз, искусные руки и много-много чего в хорошенькой головке. Для начала я отобрал несколько ее работ для выставки в конференц-зале. И потом, знаешь ли, на нее так приятно смотреть! Наши умники просто рты разинули от восхищения.

Инга рассмеялась. Как это похоже на мужчин! Но согласилась, что в творческом общении личное обаяние — не последняя вещь.

Куда она только не водила своих студентов! Любоваться на роскошные музейные шпалеры с изображением пейзажей, религиозных, батальных, пасторальных и любовных сцен, на эти огромные полотна, созданные вручную знаменитыми лионскими ткачами двести лет тому назад на огромных ткацких станках, над которыми висели двухметровые зеркала, отражая эскиз и готовую полосу. И в закрытые фонды библиотек, где из тяжелых, с золотым обрезом, альбомов студентам надлежало срисовывать и тут же опробовать на своих станочках способы плетения всех времен и народов. И так далее, далее, далее, далее. За считанные часы академических занятий ученики ее создавали любой тканый рисунок по свому желанию. Она была строга и надменна. Загруженность молодых людей химией, физикой, математикой, лабораторными исследованиями ее не касалась. Во-первых, это проблемы преподавателей тех дисциплин, а во-вторых, на то и молодость, чтобы ежесекундно насыщаться новизной и работать до изнеможения. У нее выживали сильнейшие.

Первой среди них оказалась, действительно, Марианна. Они понравились друг другу и, можно сказать, подружились.

— Тебе надо смелей раскрываться в творчестве, — заметила ей Инга.

— Я пробую, — кивнула Марианна.

— Не надо пробовать, надо делать. Жду от тебя рисунка, в котором будут твои душа и сердце. В гобелене, в цвете они заживут собственной жизнью.

— А где достать такие краски? Ни шерсть, ни шелк не продаются с оттенками, — Марианна пожала плечами. — Я пыталась красить сама, но ничего не получилось.

— Ты опережаешь программу, это великолепно. Необходимо растительное крашение. Травы, цветы, семена, кора, ягоды, корни, ореховая скорлупа, луковая шелуха, много всего. У меня как раз вышла вся пряжа, надо обновить запас. Это недалеко, в Опольной, сорок минут на электричке. Лучше с ночевкой, в один день мы не уложимся.

Они договорились на субботу двадцатого октября.

Достижения Марианны никак не врачевали ее душевных ран. Прошло больше трех недель после той ужасной мгновенной встречи, а жгучая боль любви и позора все возрастала, захлестывая временами жестоким опаляющим стыдом. Ища спасения, она набросилась на занятия, ткачество, лепку, ходила на теннисный корт, в бассейн. Белым днем, в ясном свете конечных разумных дел страдания отпускали ее, а с ними и мучительно-дорогой образ Нестора, скрываясь за шумом и суетой; снова смеялись ее шуткам друзья, окружали ее, заводилу, любимую старосту курса. Только поклонники со старших курсов растаяли, как дым, математической прогрессии не получилось.

Отгадка была проста. В канун окончания Академии практичные молодые люди срочно подыскивают подруг жизни. Общие наклонности, близкий круг интересов сокращают, по их мнению, произвол случая и способствуют прочности семейных уз. За годы учебы все сочетания внутри альма-матер давно просмотрены, союзы заключены, поэтому «женихи» набрасываются на свежий поток первокурсниц, приглашают в театры, провожают домой, пытаясь, так сказать, вскочить в уходящий поезд. Марианна, сраженная недугом любви, не отозвалась ни на один призыв и ухажеры исчезли.

Дома она больше молчала, сидела над книгами и допоздна смотрела телевизор.

— Ты здорова, Масенька? — осторожно тревожилась мама.

— Да, — кратко отвечала Марианна, уклоняясь от разговора.

Ей полюбились одинокие ночи, когда мать дежурила в госпитале, и когда в душе начинали звучать собственные строчки. Бывало, ночь приносила облегчение, светлую уверенность, похожую на прежнюю взлетную радость, но чаще Марианна лежала без сна, глядя в окно горячими сухими глазами. Уютным мурлыканьем и лаской мягких белых лапок утешала ее, как могла, пушистая Туся. Марианна думала о Несторе, о той встрече, о том, что она натворила после.

В тот ужасный вечер она нашла в почтовом ящике очередное письмо из армии, обычное Димино послание, полное солдатских буден и вздохов. И на этот раз услышала их. Неужели ему так же больно, как ей? Тогда каких жестокостей наслушался от нее бедный парень! Под влиянием минуты она написала ему теплее обыкновенного и через неделю получила такой любовный бред, что выбросила письмо поскорей и подальше. И вдруг сама села за любовную исповедь. Желание написать Нестору было неодолимым, как лихорадка. Хоть ниточка, хоть паутинка, но пусть протянется между ними, она не может без этого жить!

«Любимый! — написала она впервые в жизни. — Я не знаю, зачем пишу это письмо. Наверное, потому, что люблю тебя. Люблю, как глупая маленькая девчонка. Я готова сесть на ступеньки и ждать, ждать. Ответь мне, позвони. Марианна.»

На другой день, замирая от страха, она крадучись оставила письмо старушке у входа. Для Нестора. Наспех, накривь, дело было сделано.

«Вот сейчас ему отдали письмо. Он удивился и сразу посмотрел в конец: от кого? А, понятно», — мучилась Марианна. — «Как глупая маленькая девчонка», — прочитал он: Да уж… Ужас, ужас. Зачем я это сделала? Как теперь быть? Могу ли не пойти никогда? А если приду, он подумает «Вот пришла…»

С такими мыслями она ехала в электричке на дачу к Инге. Народу было немного. За окном сменяли друг друга увядшие поля, серые, теряющие последнюю листву подмосковные леса. Мелкий, едва заметный снег, похожий на дождь, оседал на вагонные стекла и таял, стекая косыми дорожками. Мелькали строения, поселки, и вновь поля, леса. Под дробный стук колес она передумала все, что можно, мысли вились по кругу, вокруг одного и того же, как бежала домой к телефону: «Телефон, ты звонил?», как ждала письма — а вдруг? И снова, и снова…

Наконец, Опольная. Марианна вышла на платформу. В воздухе пахло смолой и мокрой щепой, мелкая изморось приятно холодила лицо. Поселок казался пустым. Дом Инги был виден издалека, он выделялся резными наличниками, деревянной резьбой под крышей, раскрашенными ставнями. Округлый мезонин вызывал образ «девичьей светелки». На всех окнах белели дневные кружевные занавесочки-задергушки и цветастые плотные шторы для вечерней поры. Под стать домику было и крылечко с колокольчиком, мелодично звякнувшим от руки, и лай хорошего дворняги возле собачьей конуры.

Инга встретила с радушностью доброй хозяйки. Она была не одна, с ней был ее дедушка, щупленький седенький старичок с кудрявой белой бородой, постоянный обитатель зимней дачи. Здесь же сидела кошка. Пахло травами. На Инге была старая джинсовая куртка и брюки с заплатками на коленях. Ни косметики, ни прически. Это бы и хорошо, но по первому, тут же забытому, впечатлению Марианне показалось, что отсутствие туши и теней невольно приоткрывает некий иной облик, искусно скрываемый под макияжем.

— Как доехала? Долго искала? — Инга подала ей тапочки. — Денек на дворе скверный, и дождь, и снег…

— Зато у вас тепло и хорошо пахнет, — Марианна прижалась к беленой печке.

— Чайку с дороги?

— С удовольствием. У меня с собой как раз вкусное к столу.

После чая принялись за дело. Пучки сушеных трав, коренья, запасы коры, бересты висели по стенам, лежали в коробках на виду, зато в темных стеклянных сосудах, убранных за створки и дверцы шкафов и столов в кладовке лежали едкие вещества для протравы: медный и железный купорос, квасцы, калийные соли. Инга принялась с осторожностью раскладывать все по баночкам и горшочкам, заливать водой, ставить на плиту. Белая тонкая пряжа пушистой горой светлела на топчане. Ее стала разматывать на пряди Марианна, метра по полтора для каждого оттенка. Одновременно записывала все подробности в рабочую тетрадь. Работа была женская, приятная, под шуточки и разговорчики.

Дедуля чистил картошку, управлялся с мясом для котлет, заранее нахваливая свою стряпню. Он оказался не простым старичком, а знатным армейским кашеваром, еще на Халхин-Голе кормил солдатушек