он напоминал себе сейчас снулую рыбу, с которой играет лапкой котенок, надеясь заставить ее хоть немножко с ним поиграть. Туману, видать, тоже хотелось, чтобы Сергей не валялся так безучастно, он даже начал шептать жадным, влажным шепотом:

– Ну, поиграй со мной, мальчик, ну, красивый мой…

Шепота этого Сергей вдруг испугался, попытался открыть глаза. С трудом, но удалось это сделать. Перед глазами было что-то мутное, грязно-коричневое. Так вот он какой – шепчущий туман…

Понадобилось некоторое время, чтобы понять – это не туман, это грязный ковер, вернее, палас, набитый мусором, как мешок пылесоса. Черт его знает, что там было, в том мусоре, иголки, может, потому что они впивались в Сережину щеку, прижавшуюся к паласу, кололись даже через плавки…

Как это? Почему он раздет?

Он попытался приподняться, но его тошнило, голова кружилась, его так и вело в разные стороны. Кое- как он уперся руками, сел – и отшатнулся, вдруг увидев прямо перед собой чьи-то красные глаза в набрякших веках. Толстощекое обвисшее лицо, влажные губы. Какой-то дядька смотрит на Сергея… да это же Мисюк! Почему у него вдруг сделалось такое незнакомое, набрякшее лицо, почему он смотрит так, что его хочется ударить?..

Сергей невольно подтянул колени к подбородку, осознавая, что он почти совсем раздет, что эта белая тряпочка в руках Мисюка – майка. Его майка!

Он отодвинулся, елозя по колючему паласу и морщась от удивления – пока он еще был больше удивлен, чем испуган, хотя этого выражения на лице Мисюка можно было испугаться. Мисюк пополз за ним, неловко переставляя колени, обвесив брюшко, вытягивая свои короткопалые, толстые руки. Сергей отодвигался, а Мисюк приближался. Светлые, выкрашенные волосы липли к его вспотевшему лбу. Он что-то шептал голосом тумана, влажные, красные губы шевелились…

И вдруг Сергея морозом пробрало. Догадка вонзилась в него, как стрела в сердце.

Слабо вскрикнув, он вскочил, шатнулся – бежать, но оказалось, что уже доелозил до стены, дальше деваться просто некуда, а Мисюк был уже совсем близко, он загораживал собою, казалось, всю комнату, не оставив ни щелочки для бегства, он тянул свои толстые ручонки, вот сейчас как вцепится, потащит к себе, и тогда останется только умереть сразу.

Сергей прижался спиной к холодной стене, закричал и с силой выбросил ногу куда-то вперед.

Сначала он больше испугался самого этого незнакомого, жуткого вопля, чем того, что произошло. Мисюк осел на пятки, с какой-то кошмарной прилежностью сложив руки на коленях. Мгновение смотрел на Сергея, потом сник, завалился на бок, и набрякшие веки медленно натянулись на его закатившиеся глаза.

Тошнотворный спазм стиснул горло, и Сергей зажал рот рукой. Хоть валявшийся перед ним человек ничего другого не заслуживал, Сергей все-таки выволок бьющуюся из горла гадость в коридор, дотащил до каких-то дверей, уже из последних сил открывал их одну за другой: ниша, еще ниша, ванная, кухня, туалет, наконец-то!

Какая боль, какое мучительное облегчение… Когда он наконец разогнулся, из глаз лились слезы, горло саднило, желудок пекло. Но стало легко. Словно бы все переживания, страдания, унижения нынешнего дня и ночи, вообще все отвращение, какое он испытал когда-либо к жизни, оставили его, изверглись в этот грязный, годами не мытый унитаз. Жаль, что нельзя туда же спустить Мисюка, Малевича, этого дядьку из «Рэмбо», который подсылал к нему сексуальное недоразумение для переговоров, Петьку и иже с ними. Вот тут им самое место, всей этой голубой луне!

Вспомнил, как морщинистые веки наползали на закатившиеся глаза Мисюка, – и снова его вывернуло, уже одной желчью. Горечь заполнила рот, он кое-как утерся клочком туалетной бумаги, вывалился из туалета, нашел ванную и долго полоскал рот, булькал, взбивал в пену зубную пасту, чтобы эту горечь заглушить, плескал, плескал в лицо ледяную воду, пока не заломило лоб. Наконец заставил себя пойти в комнату.

Там ничего не изменилось. Мисюк все так же лежал на боку, подтянув коленки. Даже не шевельнулся с тех пор! Пальцы оцепенело впивались в ковер.

Сергей шагнул к нему – и вдруг до него дошло, что значат эта неподвижность, эти оцепенелые пальцы. Вспомнил, с какой силой сам выбросил ногу, как мощно она встретилась с покорно подставленным лбом, – и пошатнулся.

«Да ведь я его убил. Убил?..»

Все, все мысли, все чувства мгновенно оставили голову, тело. Словно бы сама душа из него изошла! Остался только невероятный, непереносимый страх. Сергей подхватил с полу джинсы, вскочил в них, ринулся было в коридор, но споткнулся о свою сумку с концертным костюмом. Вцепился в нее. Поглядел в полутьму коридора и каким-то остатком разума сообразил: «Если кто-то увидит, что я ночью выбежал из этой квартиры, а потом Мисюка найдут…»

Он вернулся в гостиную, далеко обежав согнувшееся тело, рванул створку балкона. Слава богу, еще не заклеено окно, у них-то дома мама давно уже…

Стоило вспомнить про маму, как вообще стало невыносимо здесь. Бежать, бежать, домой, скорей! Цепляясь за сумку, как за стропы парашюта, он шагнул с балкона в темноту.

Это был всего лишь второй этаж – пусть и «сталинка», пусть и выше, чем в обычных домах. Земля мгновенно оказалась рядом, но умное тело, умные ноги сработали – Сергей успел подобраться, спружинить. Мягко приземлился, даже не упал. Сразу кинулся влево, где был выход на набережную. Нет, туда нельзя бежать, там слишком светло, набережная вся утыкана фонарями. Лучше в боковую улочку, как ее, Семашко, что ли? И по темным сторонам, подальше от фонарей, вжимаясь в тень.

Сначала он не чувствовал холода – с такой скоростью летел. Потом больно задел о бордюр ногой, и только тогда сообразил, что бежит в одних носках. И в одних джинсах… Нет, и плавки на нем, за это, кажется, надо судьбу благодарить. Мисюк до него не добрался!

Однако там остались свитер, и майка, и ботинки, шарф, куртка. Сергей застыл на месте, потом побрел дальше на подгибающихся ногах, потом опять принудил себя бежать. Не возвращаться же! Дверь заперта изнутри. Лезть через балкон? Бред собачий. Ладно, хоть сообразил прихватить сумку с концертными костюмами. Во-первых, они дорогие, во-вторых, оставить их – это все равно что положить рядом с убитым записку крупными буквами: «Здесь был Сережа Кудрявцев». А все прочее барахло – так себе, правда что барахло. Мало ли кому оно могло принадлежать? Он вдруг вспомнил, как раньше в школу ходил со сменной обувью, когда еще шпанцом был, и мама вышила на синем сатиновом мешочке: «С.К.». Но тут никаких меток