Казалось, долго, бесконечно долго смотрел я на узкое темное лезвие, на причудливый завиток рукояти, опоясавший стиснувшие его пальцы, защищая их, и вдруг узнал этот стилет, виденный мною только один раз в жизни. Именно его поднял я с мостовой там, где мы с Серджио некогда отбивались от шайки ночных разбойников. Или я ошибался? Но слишком необычна была его рукоять, чтобы спутать с какой-то другой.

И в сей миг я вдруг осознал, что именно этот стилет прервал жизнь моего друга. Возможно, его сжимала та же самая рука… А теперь эта рука требует новую жертву. И, судя по выражению лица Джироламо, допусти я сейчас одно неосторожное движение – и…

– Отпусти ее, – молвил кто-то хриплым, сдавленным голосом, и потребовалось какое-то время, чтобы я смог осознать: это говорю я, это прозвучал мой голос. – Отпусти…

– А, это ты, porco russo57, – выдохнул Джироламо. – Так я и знал, так и чувствовал, что за всем этим стоишь ты. Где остальные бумаги?

Не было нужды притворяться: наша взаимная ненависть сильнее, чем дружба и любовь, открывала нам сердца друг друга, помогала слышать недосказанное и читать между строк. По одному этому темному взору исподлобья, по одному только слову остальные я уже знал заранее. Прежде чем прийти сюда, он выведал у бедняжки консолатриче, кто рылся в бумагах Серджио; а потом побывал у меня дома и обыскал там все, что только мог, воспользовавшись отсутствием моим и Сальваторе Андреевича. Я знал также, что не найду больше ни следа того, первого письма, которое читал вчера, и благословлял себя за то, что, уходя из дому, взял с собой дневник, а убегая из кухни на крик Теодолинды, спрятал его. Эта склонность к предчувствиям, это звериное чутье прежде были мне несвойственны, я всегда был на диво беспечен и доверчив, но ведь не зря же говорят: «С волками жить – по-волчьи выть!»

– Они лежат на кухне. Можешь пойти и взять их.

– Нет, я не так глуп, чтобы повернуться к тебе спиной! Пойдешь со мной. Посторонись и не вздумай наброситься на меня. Лучше не бери греха на душу! Одно движение – и я прирежу ее. Помни: ее жизнь в твоих руках.

Он подхватил на руки Антонеллу и сделал мне знак идти. Сам пошел рядом, неся ее легко, как перышко, и косясь на меня не то остерегающе, не то насмешливо. Он не сомневался, что я и пальцем не шевельну, боясь подвергнуть Антонеллу риску! Наверняка он знал, как дорога она мне, если морочил Серджио голову всякими обо мне слухами…

Джироламо вышел из комнаты и начал спускаться на первый этаж. Я тащился впереди, хоть не смотрел, а видел в бессильной ярости, как перекатывается по его широкому плечу голова Антонеллы, а черные спутанные волосы свисают ему на спину.

Она так и не очнулась. Надо благодарить бога хотя бы за это.

Мы вошли в просторную кухню с огромным, уже угасающим очагом, и Джироламо сразу увидел ворох обрывков на столе.

Сергей, наверное, потерял тогда сознание. Это случилось с ним впервые в жизни. Помнил он только, что все стало серое, мутное, он как будто провалился в какой-то колодец, доверху наполненный плотным туманом. И ощущал, что вяло шевелит руками, ногами, пытаясь всплыть, пытаясь оттолкнуться от дна, но дна не было. И всплывать вроде как было некуда. Он висел в серой мгле без конца и без начала. Казалось, это длится бесконечность. Потом что-то начало происходить вокруг. Туман начал шевелиться. Он вдруг стал плотным, упругим, словно некая биомасса, он толкал Сергея туда-сюда, он поднимал его и бросал, и в это время удавалось высунуть голову из колодца и глотнуть воздуху. Стало чуть легче, ощущения оформились, даже какие-то мысли начали проплывать в еще тяжелой, непослушной голове. Странным казалось, что туман сделался каким-то агрессивным. Сергей чувствовал, что туман уже стащил с него ботинки и свитер, теперь дело дошло до майки. Сергей вяло подчинялся, чтоб туман уж поскорее отстал он него. Больше всего