Понять не могу, зачем понадобилось Серджио приводить в своем предсмертном письме эти истории. Недавно я рассыпал подаренные мне отцом Филиппо карты для игры в тарокк – они легли в самом неожиданном беспорядке. Чудится, Серджио перетасовал некую удивительную колоду, и изображения пап разных времен легли передо мной, обозначая то ли начало, то ли конец партии, то ли выигрыш, а может быть, и проигрыш. Нет среди них карты, означающей Фортуну, – то есть разгадку свершившегося. Те мрачные подозрения, кои владеют мною… могу ли я, имею ли я право дать им волю? Ответа нет… а между тем не знать мне покоя, пока не получу его. Но как? Кто даст его? Я бы набрался наглости отправиться к отцу Филиппо и спросить прямо, однако не могу, не могу поверить в то, во что отчаянно не хочется верить. Я должен знать наверняка! Наверняка!

О! Не иначе как сам господь подсказал мне выход. Вчера у доброй консолатриче я переворошил остатки бумаг Серджио, однако узнал, что часть их унес тот старый слуга. Я должен найти его и попросить позволения посмотреть обрывки рисунков. Быть может, мне удастся отыскать остальные записи, а там как бог даст – либо выкупить их у старика, либо просто-напросто украсть. Я готов взять на себя этот грех ради восстановления истины.

Впрочем, одной моей готовности мало. Я не знаю, где живет старик. А кто знает? Может быть, Теодолинда? Но она не захочет говорить со мной. Тогда я заставлю ее. Я буду умолять… именем Серджио! Если понадобится, я расскажу все, о чем прочел…

Нет. Я никому ничего не скажу. Антонелла никогда не должна узнать то, о чем подозреваю я.

Все началось с того, что выпала застежка у новой Тониной нефритовой серьги. Случилось это аu musee des Beaux Arts. В роскошном – стиль барокко, а может, и рококо, не исключен также величественный ампир, – сером двухэтажном особняке, который широко раскинул свои украшенные прелестными статуями крылья-галереи. Тоня уплатила 20 франков за вход, немножко помаялась со шкафчиком (в музее шкафчики для имущества посетителей были будто в детском садике, отдельные, малехонькие, вдобавок запирались на пятифранковую монетку). Положишь монетку и наберешь код – замочек сработает. Не положишь – дверца остается открытой.

«Ну и наглость, – мрачно подумала Тоня, которая не могла удержаться, чтобы беспрестанно не умножать французские цены на четыре – примерный курс франка к рублю. – Практически двадцать рублей за час хранения одежды! А народищу небось море, вон сколько шкафов!»

Шкафов-то было много, однако и широкая лестница, ведущая на второй этаж, откуда начинался осмотр, и сам «базар» оказались почти пусты. Будний день, времени три часа – ни то ни се. Безлюдью, впрочем, Тоня только радовалась: ничто так не раздражает в галерее, как мелькание чужих голов перед картиной, на которую смотришь. Но картины были столь больших размеров, что их не больно-то заслонишь, даже если будешь стараться. И в основном на темы библейской истории: святые, святые, святые с истомленными постом лицами и худыми телами… Конечно, они тут все гораздо более религиозны, чем мы, – стоит вспомнить хотя бы собор Петра и Павла! Красотища, конечно.

Да, Нантский кафедральный собор ей удивительно понравился. Нелюбимая готика показалась удивительно светлой, насквозь пронизанной особенным небесным сиянием. Или дело в солнечном дне, нарядных витражах и звуках органа, которые внезапно грянули откуда-то сверху – не с самого ли неба?.. А вот в музее Тоня никак не могла обрести то возвышенное, просветленное состояние души, которое должен был вызвать вид этих мучеников и святых.

Потом начались картины на светские темы. Знаменитый «Потоп» Комера показался Тоне очень страшным и чрезмерно мокрым. Однако некоторые полотна были и впрямь очень хороши: «Просеивание пшеницы», «Диана-охотница», «Дети короля Эдуарда», «Жанна д'Арк и кардинал»; «Странники в Риме», «Молодая мученица». Последние – это был уже любимый Тоней Поль Деларош, и, поглядев на прелестное лицо и белые плечи утонувшей мученицы, над которой реял нимб, напоминающий изящный золотой обруч, Тоня почувствовала, что снова примиряется с католичеством, как это уже было вчера – в кафедральном соборе, где она ставила свечки за упокой и во здравие, не смущаясь тем, что крестится тремя перстами и справа налево, а не наоборот, как следовало бы.

Она просветленно улыбнулась… но поскольку бес всегда топчется у нас за левым плечом и норовит смутить человека и сбить его с мысли праведной и возвышенной, он тут же и подсуетился: Тоня вдруг ощутила, как что-то скользнуло по ее груди и сгинуло на полу. Схватилась за ухо – и вынула серьгу.

С этой минуты прекрасное и возвышенное перестало для нее существовать, мысли целиком сосредоточились на мелком и суетном. Чего, безусловно, и добивался бес.