доверии государя и заняться торговыми делами Московской английской компании. И все-таки он довольно часто бывал при дворе – правда, не у царя, а у близкого ему человека, боярина Бориса Федоровича Годунова.

Годунов уже давно привлекал англичан. Доходили смутные, почти ничем не подтвержденные слухи, будто именно благодаря ему сверзился со своих высей лукавый иезуит, немец Бомелий, которого все англичане в Москве давно ненавидели – в основном, завидуя тому огромном влиянию, которое он имел на русского царя. Пусть это были одни только слухи – они прибавляли Годунову немало обаяния в глазах Горсея! К тому же, молодой (Годунову недавно исполнилось тридцать лет) боярин был лишен привычной русской спеси и чванства, он не смотрел на англичан сверху вниз, правда, никогда и не заискивал перед ними и даже пытался выучить чужой язык, что было уж вовсе дико для прочих русских вельмож.

При этом Горсею часто казалось, что этот гостеприимный, добродушный и дружелюбный человек не просто радуется интересному и полезному знакомству (Годунов успешно вкладывал деньги в иноземную торговлю и умудрялся иметь долю прибыли в английских торговых домах для себя лично, а не только для государя московского), но и преследует еще какие-то свои, пока еще загадочные цели.

Да Бог с ним. Нет ничего тайного, что не стало бы явным, и Горсею когда-нибудь удастся выяснить, что за сила движет Годуновым. А пока он искал у боярина поддержку против государева сына Ивана: ведь старший царевич был всеми силами против заморского сватовства и видеть не мог англичан, к которым прежде был весьма расположен!

– Конечно, протест принца Иоанна вполне понятен, – говорил Горсей, развалясь в необычайно удобном кресле в большой приемной палате дома Годунова (по слухам, это кресло было доставлено сюда из разгромленного жилища лекаря Бомелия, да и многие предметы роскошного обихода бывшего архиятера оказались здесь!) и омачивая губы в сладкой-пресладкой вишневой наливке, которую бесподобно приготовляла супруга Годунова, Марья Григорьевна. – Ведь это особое наследство для Мэри Гастингс, упомянутое в письме царя к нашей королеве, может означать все, что угодно, вплоть до наследования престола. А это крах всем честолюбивым устремлениям принца!

– Ну что ты, сударь мой, – чуть улыбнулся Годунов. – Думаю, царь предполагает выдать обычный удел своей супруге, буде она останется вдовой. В самом деле – не в монастырь же ее запирать, как у нас ведется. Хоть и ставится государем условие, чтобы она перешла в греческую веру, а все же англичанка англичанкой и останется. Что касается возможного потомства…

– Вы полагаете, сэр, царь может в этом случае пересмотреть вопрос о престолонаследии? – взволнованно спросил Горсей.

Годунов задумчиво поиграл бровями. Глаза его были настолько черны, глубоки и бархатны, что прочесть что-нибудь в них было совершенно невозможно – во всяком случае, Горсею это никогда не удавалось сделать.

– На Руси, тем паче – при дворе нашего монарха возможно все, – сказал с улыбкой Борис Федорович. – Меньше всего я хотел бы, чтобы эти слова мои стали каким-то образом ведомы царевичу Ивану, однако мне достоверно известно, что он опасается соперничества со всякой стороны. Ищет опасность даже там, где ее нет. – Годунов слегка усмехнулся. – Ну разве можно видеть возможного соперника в лице Федора Ивановича? Однако он очень ревниво относится ко всякому доброму слову, которое скажет отец младшему сыну. Я уже не говорю о не зачатых еще детях нашей нынешней царицы и Марии Гастингс! Опасаться их – просто смешно. Однако царевич – прекрасный шахматист, он привык просчитывать свои действия на несколько шагов вперед, вот и подстилает соломки на всех опасных местах, где только может упасть.

Горсей владел русским языком очень прилично, однако ему потребовалось немалое время, чтобы проникнуть в смысл сего витиеватого выражения.

– У вас, сэр, – промолвил наконец Горсей, – имеются основания делать такие выводы?

– Какие выводы? – прищурился Борис Федорович.

– Я имею в виду намерение царевича любыми путями обеспечить за собой… – начал было Горсей – и тут же заметил, как заблестели обычно матовые глаза Годунова.

Англичанин осекся, вовремя спохватившись, что чуть было не сморозил величайшую и весьма опасную глупость.

– Простите, я, очевидно, не совсем понял смысл ваших слов. Русский язык все еще представляет для меня большую трудность.

Годунов снисходительно улыбался:

– Ну что ты, сударь. Я могу только завидовать легкости, с коей ты беседуешь по-нашему. Ах, если бы я мог так же свободно владеть твоим языком!

– Тут очень много означает непрерывное общение, – со знанием дела сообщил Горсей. – Если бы вы, дорогой сэр, очутились в Англии, где никто вокруг вас не говорил бы по-русски, вы, с вашими способностями, в два счета впитали бы в себя нашу речь, подобно тому, как иссушенная зноем земля впитывает влагу.

На самом деле он вовсе не был такого уж высокого мнения о способностях Годунова к иностранным языкам. Но сейчас надо было что-то говорить, непременно говорить, а лесть – лучший предлог, чтобы отвлечь внимание от скользкой дорожки, на которую чуть было не ступил Горсей. И как только позволили приличия, он откланялся, весьма недовольный собой.

Годунов проводил гостя до порога с непроницаемой радушной улыбкою, однако стоило Горсею удалиться, как она сменилась мальчишеской ухмылкой до ушей. Уж кто-кто, а он был собою доволен до чрезвычайности! И хоть прекрасно понимал, что надо быть осторожным, втихомолку пожалел, что ушлый англичанин так быстро спохватился и не удалось продолжить разговор. Нет, Годунов, конечно, ничего не сказал бы, он ведь не безумец… А между тем у него было что сказать в ответ на вопрос: в самом ли деле царевич-наследник идет на все, чтобы обеспечить за собой престол любыми путями?

Еще как идет! И даже больше, чем на все!

Несколько дней назад верные Годунову люди донесли ему, что царевича видели поздней ночью на половине молодой государыни. Борис изумился было, но все же приказал своему человеку следить за покоями царицы – просто так, на всякий случай, по старинной привычке «тыкать слегою в болотину». Однако первый же вечер слежки принес такую неожиданность, от которой Борис до сих пор не мог оправиться.

Когда Ефимка Поляков, от волнения горбясь сильнее обычного, путаясь в словах и задыхаясь, нашептал ему, как царевич слюбился с молодой государыней, Годунов заставил верного соглядатая поклясться пред иконою, что не лжет. И пока Ефимка бился лбом об пол, бормоча: «Да развались моя утроба на тысячу частей, да лопни мои глаза, ежели лгу!», Борис вспоминал, каким странным взглядом следил тысяцкий Иван