Потом Анница долго не может уснуть, все думает: отчего же он был столь печален, коли получил свое от жены? Или этого мало – прийти во тьме, повозиться в смятой постели, унять тяжелое дыхание и уйти, утираясь подолом рубахи? Или муж чает найти еще что-то, кроме покорности? Спросить бы… да боязно!
Через несколько ночей Анница решилась – подняла беспомощно раскинутые руки и осторожно опустила их на худые, торчащие лопатки лежащего на ней мужчины. Ох, горячий какой! Не жар ли у него? Обеспокоенно ощупала его, проникла под рубаху. Нет, испарины вроде бы нету. Ладоням было приятно ощущать сухощавое тело, и она осмелилась погладить мужа по спине. Он вдруг остановил свое движение, приподнял голову и осторожно, легонько коснулся губами ее приоткрытого рта. Привычный страх взметнулся из глубины сознания, но Анница зажмурилась покрепче – и стала делать руками и губами то же, что делал ее супруг. Потом, когда уже все кончилось, он тихонько засмеялся и шепнул:
– Ну, полно, полно. Всего ты меня залюбила, ласковая!
Она притихла и еще долго, долго со странным удовольствием чувствовала, как его рука гладит ее голову. Так и уснула, пригревшись рядом с ним… а проснулась опять одна.
Анница постепенно отучилась бояться ночей и с первого взгляда распознавала настроение, с каким государь появлялся в ее опочивальне. Чаще всего приходил он угрюмый, злой, чудилось, ожидал какого-то подвоха, даже забираясь к жене в постель. Наткнувшись на ласково простертые руки, недоверчиво замирал в первое мгновение, а потом бросался к ней, как дитя малое – к матери. Это сравнение пришло однажды в голову и ошеломило чуть не до слез. Анница сразу представила, как он там бродит целыми днями – один, путаясь в своих трудных, кровавых делах, лишь слухи о которых до нее изредка доносились, как ему там страшно и тяжело, а пожалеть-то и некому! С тех пор она его жалела и украдкой шептала, припадая губами к виску:
– Родненький ты мой! Маленький ты мой!
В такие мгновения забывала, что муж старше на четверть века, что лицо его изборождено морщинами, голова седа, а глаза устали смотреть на жизнь. Жалела до того, что дыхание перехватывало от любви к нему, усталому, замотанному людьми и бедами. Чувствовала – уходит спокойный, умиротворенный. Но зачем уходит? Почему не останется с нею до утра, в тепле их общей постели, общей опочивальни? Зачем ему сдалась своя спальня?
Как-то раз, беспомощно глядя в его удаляющуюся спину, сказала горестно:
– Мы с тобой муж и жена, а ты мне и слова никогда не скажешь. Будто тебе все равно, я здесь или какая другая баба. Ты меня и не видишь, и не обмолвишься, о чем душа болит. Живем… живем, как опричнина с земщиной.
Он обернулся, глянул изумленно:
– Что-о? Опричнина с земщиной? Это еще почему?
Анница затряслась было, но гордость не позволила показать страх. Собралась с мыслями, шепнула:
– Потому что они порубежно живут. Вот и наш рубеж, – похлопала она по перине, – а все, что помимо этого, – твое или мое, но уж никак не наше.
Иван Васильевич смотрел хмуро, но не оттого, что разгневался, – скорее, несказанно удивился. Вдруг вспомнилось, как Анастасия цеплялась за него, полушутя-полусердито, как требовала: «Расскажи мне! Все расскажи, от чего кручина забирает! Баба пусть и глупая, но сердце у нее – вещее. Я тебе сердцем помогу». Неужели и эта внезапно ослепившая его красавица хочет не просто сладко есть да мягко спать в царевых покоях, не просто почести принимать, но и давать мужчине, избравшему ее женою, что-то взамен? Он уже успел отвыкнуть от такого, хотя именно об этом всегда мечтал, именно этого ждал от женщины. Неужели не ошиблось сердце, вдруг замершее при виде ее зеленых глаз, уловившее нечто знакомое и даже родное, любимое, хотя она ничем не походила на златовласую и синеглазую Анастасию?
Вернулся словно бы нехотя, присел на постель:
– А ты кто? Земщина, что ли?
Голос у него дрожал от еле сдерживаемого смеха.
– Да уж небось не опричнина! – сверкнула глазами Анна.
– Ого! – протянул он, любуясь разгоревшимися щеками. – Какая же ты злая! Все никак беднягу Леванидова простить не можешь? Уймись! Его косточки уж воронами растащены – не сыскать, а ты все лютуешь.
– Я про Леванидова и думать уже забыла, – сказала она чистую правду. – А опричниной быть не хочу, потому что от нее в стране разор один. Ты вон отнял у бояр земли и отдал этим-то, супостатам, а они ведь ничему доброму в жизни не научены, им бы, штаны задрав, гонять по дорогам, усадьбы разорять, девок силовать да сундуки боярские потрошить. А что там крестьяне с землей делают – на то наплевать. Деревеньки ветшают, дома рушатся, земля сорняками зарастает, леса вырубают бесхозно. Разорил одно имение – пошел к государю, в ножки кинулся, добрый государь за верную службу дает ему новые земли, отняв их у другого боярина, и опять пошло все снова-здорово! Сосланные в Казань бояре там обживаются – и ничего, обживутся, потому что знают, как обустраиваться, а здесь все разоряется, потому что опричники делать ничего не умеют, кроме как…
Анна осеклась, сообразив наконец, сколь далеко завела ее запальчивость; уставилась на мужа расширенными зрачками.
Он присел на край постели, склонил голову, поглядывал исподлобья на испуганное, румяное лицо молодой женщины.
Наверное, только перед ней сейчас и можно признать, что дело не выгорело. Разделяя страну, заподозрив всех бояр своих в измене (и правильно сделав, к слову сказать, если вспомнить того же Курбского, да хотя бы и Ивана Шереметева-Большого, у которого нашли собственноручно им написанное, готовое к отправке обещание предоставить голову московского царя королю польскому, едва тот войдет в земли русские!), Иван Васильевич схватился за единственное, казалось бы, средство, которое освобождало от постоянного, ежедневного общения с ними. Ни бояре не знали, как избавиться от царя, ни царь не представлял, как отделаться от бояр. Ну не казнить же, в самом деле, всех подряд со чады и домочадцы! Попытался разделиться от них, жить рядом, но не вместе. Решил завести себе новых бояр – удалых и молодых, желательно победнее, чтобы всем своим возвышением были обязаны лишь царю, а не родовитости и местничеству.
Опричники должны были не только покинуть родительские дома и перебраться на новое место
