Бомелий свято верил звездам, однако, составив гороскоп Годунова, он впервые усомнился в их правдивости. Уж слишком большие высоты сулили они царскому рынде, зятю Малюты Скуратова! Хотя… почему бы и нет? Годунов хорош собой, умен, расчетлив, у него прекрасно подвешен язык. В высшей степени себялюбив, так разве это недостаток? Все, что он ни делал, клонилось к его собственным интересам, собственному обогащению и возвышению. Относительно недавно, два-три года тому назад приближенный к царю, он уже усвоил все тонкости обхождения и сделался истинным царедворцем, который умеет терпеливо выжидать – и мгновенно ловить благоприятные минуты, надевать на себя личину всяческих добродетелей и проявлять крайнюю жестокость. Чтобы спасти себя, он пойдет на все, даже на преступление… с другой стороны, разве эта характеристика не применима почти к каждому представителю рода человеческого? Годунов делал все, чтобы заступить на место любимца государева, освобожденное его кровожадным тестем.

«А вот хотелось бы знать, – подумал с внезапным, острым любопытством Бомелий, – если бы милому Бориске для достижения своей цели потребовалось сделаться вульгарным палачом, убийцей – он пошел бы на это?» Вопрос был пустой, потому что звезды недвусмысленно сулили черноокому красавчику немалое пролитие невинной крови.

Привыкнув к непосредственности Иоанна, мгновенной смене его настроений, Бомелий почти с удовольствием наблюдал бы за расчетливым Годуновым, который никогда не поддавался порывам и действовал, всегда повинуясь рассудку, – с удовольствием наблюдал бы, вот именно… когда б не это непреходящее ощущение, что Годунов сам является в его дом наблюдать за ним.

Бомелий знал, что, прожив в России почти пятнадцать лет, он все-таки остался – и навеки останется! – для русских чужаком. Даже его венценосный пациент, не подозревавший о глубине своей зависимости от собственного лекаря, относится к нему с доверием – и одновременно с глубокой внутренней настороженностью. И вполне возможно, что именно для Иоанна шпионит Борис, именно к нему бежит потом с Арбата, неся в клювике, словно пташка – ненасытному птенчику, новые сплетни о Бомелии: о том, с каким выражением тот обсуждал, например, царев брак, что говорил об этом французском недоноске, которого поганые ляхи предпочли великому государю московскому, нет ли у него еще каких-то новостей из-за границы…

Давно почуяв далеко не бескорыстный интерес к себе Годунова, Бомелий к каждому его визиту готовился загодя и всегда имел про запас любопытную новость, способную поразить воображение и царя, и его доносчика, а главное – отвлечь их внимание.

– Недавно дошел до меня слух, – сказал он с небрежной улыбкою, – якобы польские соседи князя Курбского считают его несносным. Он постоянно противится всякой власти, всякому закону – даже когда приходится платить подати. А евреев со своих земель он сажает в темницы, наполненные водой с пиявками!

В черных глазах Годунова мелькнула усмешка. Вода с пиявками явно не произвела на него особого впечатления. Может быть, он считал, что евреи лучшего и не заслуживают, может быть – что Курбский, пожив в России и немало повидав, мог бы придумать в качестве пыток что-нибудь поинтереснее… В следующее мгновение на лице его появилось настороженное выражение:

– Вроде стучат?

Бомелий мысленно помянул врага рода человеческого, который всегда норовит подстроить какую- нибудь пакость. Он старался держать как можно меньше прислуги, памятуя, что нет у хозяина злейшего врага, чем его слуга. Здесь, на Арбате, у него были только повар и привратник, который исправно выполнял только одну работу: спал в любое время дня и ночи. Бомелий, впрочем, к нему привык и, зная, что старик издавна приставлен к нему Умным-Колычевым, охотно прощал привратнику все его промашки, предпочитая сонного соглядатая недреманному. Однако порою это было сопряжено с некоторыми неудобствами.

Он прислушался. И в самом деле – стучат… Однако не с парадного крыльца, выходившего в большой двор, обращенный на Арбат, а в маленькую дверь под лестницей. Чтобы добраться до этой двери, надо было пройти через калиточку, обращенную в проулок, и этим путем ходили далеко не все Бомелиевы гости.

– Показалось тебе, Борис Федорович, – сказал он, нарочно величая молодого Годунова по отчеству, чтобы подольститься к этому востроухому молодцу. Авось умаслится и забудет про стук. Решит, что в самом деле ему почудилось… А тем временем незваный гость сочтет, что дома никого нет – и отправится восвояси.

Но стук возобновился – да столь настойчивый, что Бомелий, проглотив досаду, принужден был отправиться отворять. Он уже положил руку на засов, когда услышал за спиной чье-то дыхание и обнаружил, что Годунов потащился следом.

Эка обнаглел парень! И не отправишь его назад – это покажется подозрительным. Делать было совершенно нечего – пришлось положиться на судьбу. Но все это недолгое мгновение, пока Бомелий тянул туговатый засов, – недолгое мгновение, показавшееся нестерпимо долгим! – архиятеру чудилось, что он бежит по какой-то болотине, увязая в ней по колена и подбирая тяжелые, намокшие полы одежды, а в спину ему дышат преследователи, а впереди маячит не обетованный берег, а выступают сквозь туман очертания виселицы…

Он отчаянно рванул засов – и едва не обмер от облегчения, увидав на маленьком черном крылечке тонкую девичью фигуру с корзинкою в руке.

Борис же Годунов чуть не плюнул разочарованно. Он и сам не знал, какая сила вдруг сорвала его с места, вынудив столь явно пренебречь приличиями и потащиться выведывать внезапного Бомелиева гостя. Уж очень затревожился архиятер… настолько затревожился, что ушлая Борискина душа почуяла что-то необычное, а значит, достойное подозрения, в этом страхе. И вот вам – здрасьте! Баба!

Нет, не баба – девка: ладненькая дева в немецком платье (недавно архиепископ Антоний отменил непременное ношение русской одежды обитателями Болвановки, чтобы немцы не поганили своим чужестранным обликом русского платья), то есть в пышной, со сборками, юбке и кофте с надутыми рукавами, в чепчике и грубых башмаках, стоит, скромно потупив глазки и тиская пальчиками ручку корзины. Быстренько присела на смешной немецкий манер и негромко затараторила.

Бомелий внимательно слушал, а Борис просто-таки нутром чуял, как отпускает архиятера настороженность и опаска.

Нет, чего он все-таки испугался? А может, почудилось?

Размышляя об этом, Годунов исподтишка разглядывал гостью. Его всегда тянуло только к ярким, смуглым, чернооким и черноглазым красавицам, таким, какой была его жена Марья, да и сестрица Аринка подрастала такой же. Светлые глаза и волосы, белая кожа казались ему невзрачными, красота новой царицы не впечатляла и раздражала. Однако эта чужинка[87] из