всей агентурной сети империи. Он не курил, пил только домашние наливки, одевался как чиновник средней руки.

Рабочий день Медников начинал с разбора рапортичек. Утром сменные филёры доставляли в сыскное результаты наблюдений.

Так и есть, опять его ребята зацепили бывшего студента-технолога Алексея Певенцева, а вместе с ним неизвестного, проходившего по агентурным донесениям.

Улов был серьёзный, и поэтому Медников приказал вызвать к себе филёра, следившего за ними. Тот осторожно вошёл и вытянулся, не доходя до стола начальства.

— Ну, что скажешь, голубь?

— Евстратий Павлович, взяли на Тверской, в кафе Филиппова, довели до Гранатного переулка, там они вошли в дом нумер шесть.

— К кому, к кому?

— Доподлинно знаю, что посещали квартиру вдовы бывшего военного фельдшера Алевтины Никитиной, там у неё живописец из Смоленска проживает — Харлампиев Аркадий.

— Ходили-то зачем, голубь?

— Не могу знать.

— А Харлампиев кто?

— Студент, живописец, не пьёт, платит исправно за квартиру. Выступает в цирках Никитина и Соломонского, говорят, что человек со средствами.

— Эх ты, голубь. В цирках выступает, эка невидаль! Ты слышал, господин Зубатков что говорил? Борода и Корнет типографией подпольной занимаются. Смекай, зачем им живописец нужен. Глаз не спускать. Упустишь, голубь, морды разворочу.

Цирк был полон. Артистов несколько раз вызывали на «бис». Особенным успехом пользовались атлеты. Аркадию несколько раз приходилось повторять номер. Он очень устал. В уборной сел к столу, посмотрел на себя в зеркало. Так перегружаться нельзя, тем более он несколько дней не тренировался. И Алексей пропал куда-то, не пришёл за рисунками.

Дощатая дверь уборной отворилась без стука.

— Аркашенька, — заглянул в уборную клоун Бим, — тут тебя господин дожидается.

Аркадий накинул халат, вышел в коридор. У лестницы стоял Ильин.

— Аркаша, вам надо уезжать. Срочно. Алёшу и Сергея взяли, за домом вашим слежка. Помните, говорили о том, что вы хотите учиться в Париже?

— Да.

— У вас есть деньги?

— На год хватит.

— Поезжайте, я достал вам рекомендательные письма к ректору Школы изящных искусств. Уезжайте, Аркаша, мало ли что… Только спокойнее, не волнуйтесь, мы с вами в Париже встретимся.

Щеголеватый пристав с гвардейскими усами протягивает ему заграничный паспорт.

— А позвольте полюбопытствовать, господин Харлампиев, что заставляет вас, студента-выпускника Училища живописи и ваяния, уезжать в Париж?

— Я, господин капитан, еду продолжать образование в Школу изящных искусств.

— Значит, у вас есть средства или… — пристав глубокомысленно проводил пальцами в воздухе.

— Нет.

— Ну что ж, добрый путь, — офицер недоуменно развёл руками.

А потом был Брестский вокзал, и крик паровоза, печальный и резкий, и к чувству радости от скорой встречи с Парижем примешивалась боль за тех, кто остался в Москве.

Поезд набирал скорость…

Раньше всего солнце приходит сюда, под крыши, в мансарды. От него невозможно спрятаться, оно занимает всё окно. Значит, пора вставать. Аркадий никогда не просыпался так охотно, как здесь, в Париже. Здесь не чувствовалась обыденность бытия. Не было ощущения ненужности, когда заводишь часы на новые сутки.

Правда, у Харлампиева давно уже не было часов. Заложены. Увы, не хватало денег. Но разве это главное! Ведь из окна его комнаты был виден Париж. Крыши, море черепицы, похожей на зыбь, струйка дыма и Эйфелева башня.

В комнате умывальник, кровать, стол, скрипящие стулья, шкаф, ровесник якобинцев, и мольберт. И главное, красок много. Значит, можно работать.

Солнце сбрасывало его с постели. Часы были не нужны. Лёжа, он безошибочно определял время. Если солнце в правом верхнем углу окна, значит, скоро шесть. Гимнастика, недолгий туалет, и он бежит вниз по лестнице.

На первом этаже гремит совком сухонькая консьержка мадам Николь.

— Бонжур, мадам! — Харлампиев улыбается ей, солнцу, Парижу.

— Са ва, мосье Аркадий!

Мадам Николь опускает веник и глядит ему вслед, покачивая головой.

Ох уж этот русский! За душой ни гроша, в комнате мольберт и краски — всё богатство. А в кармане, конечно, последние сантимы. О-ля-ля, ещё один будущий Гоген или кандидат в самоубийцы. А впрочем, она любила этого весёлого крепкого парня. Он был аккуратен, трудолюбив и исправно платил за квартиру. А кто как живёт, — разве это главное в Париже?

Аркадий уже чувствовал себя настоящим парижанином. Шутка ли, полгода он живёт в этом городе, похожем на картину волшебного фонаря. Город кружил людей, уводил их в глубь своих улочек. По ним можно ходить без конца. Они выгибают булыжные спины, втискиваются между домами и выбрасывают вас под сияние фонарей на Больших Бульварах.

Особенно хорош Париж после дождя. Блестящие очертания полукруглых графитных крыш. Смотрят оттуда в туманное небо мансардные окна. А выше — трубы, трубы, трубы, дымки. Прозрачный туман над городом, раскинутым чашей, будто выстроенным из голубых теней. Воздух влажен и нежен; пахнет ванилью, деревянными мостами, дымками жаровен и каменных труб, бензином и духами — особый воздух вечного города.

Харлампиев полюбил его сразу, сойдя со ступенек Северного вокзала. Париж поразил его. Он оглушал пестротой, разноголосицей, шумом. Аркадия толкали, наступали ему на ноги, но никто не извинялся. Люди улыбались ему и проходили мимо.

Наконец он с трудом залез в омнибус. Купил билет за 15 су и поднялся на империал. Казалось, что омнибус заблудился в городе. Он плутал по улицам, пересекал площади, взбирался вверх по крутым улицам и обрушивался вниз в шум маленьких уличных оркестров и чад жаровен.

Аркадий добрался до квартала Сен-Дени. Именно здесь посоветовал Ильин найти недорогую комнату. А потом там живёт много весёлых людей — поэтов, художников, музыкантов.

Аркадий снял комнату на маленькой улочке Горинет, рядом с церковью Сэнэ-Кёр, недалеко от монмартрского кладбища. Наплевать что дом пользовался сомнительной репутацией, чёрт с ним, что грязно и шумно, главное — вид на Париж! Из его мансарды город был виден весь, с бульварами, зеленью парков, синим ожерельем Сены, мостами.

Глядя в окно, Аркадий чувствовал себя хозяином города, он здесь, рядом, под его ногами. Хочешь, — смотри долго-долго, а хочешь — рисуй!

Часами гулял по его улицам, набережным, паркам. Он много работал. В Парижской школе изящных искусств все были увлечены ипрессионизмом, до хрипоты спорили на выставках Гогена, Сера, Сеньяка.