За окном одинокий фонарь бессмысленно боролся с темнотой. Дождь плясал на железном карнизе, трубил в водостоках. Проходят годы, меняются города и люди, но шум дождя остаётся таким же, как двадцать лет назад в Париже.

Плохо, когда нет сна. Плохо, когда вместо резкого, здорового запаха тренировочного зала пахнет лекарствами.

Он понимал: скоро конец. Когда врачи пытались успокоить его, он только слегка усмехался, еле заметно, одними уголками губ, чтобы не обидеть добрых, хороших людей.

Он слушал своё сердце, которое беспокойными толчками гнало кровь. Оно то вдруг замирало, то вновь начинало биться тревожно и гулко.

Очень противно лежать на спине. Видишь только кусок окна, чуть высвеченного фонарём да воткнувшиеся в карниз струи воды.

Месяц назад в приёмном покое больницы врач с изумлением смотрел на крепкое тело и литые мышцы седого, старого человека.

— Ваша профессия?

— Тренер по боксу.

Очень трудно лежать, слушать шум дождя и караулить каждый новый толчок сердца. Ждать, когда внезапно тонкая и острая, как игла, боль ударит в плечо и в лопатку.

Он знал, что главное дождаться утра. Чьи же это строки? Чьи?

Надо дождаться утра. И не нужно слушать сердце. Зачем? Ты же сам не щадил его. В жизни, на ринге, на вершинах гор. Жизнь прожита большая и пёстрая.

Париж! Горбатые крыши, за окнами мансарды, беспечная весёлая жизнь квартала Сен-Дени. Добрый старик Гастон, первый тренер. Добрый и честный. Он один провожал тебя тогда на вокзале.

Лондон! Снег. Запах бензина и угля. Английские газеты называли тебя гладиатором. У тебя тогда даже имя было другое — Шарль Лампье.

А завтра его ребята начнут выступать на первенстве страны. Всё-таки рано выпустил он ребят на ринг! Рано. И хотя у них уже есть титулы и победы, они ещё так мало знают! У Коли Королёва прекрасный удар, но подвижность… Ему ещё работать и работать. Лёва Темурьян, наоборот, подвижен и быстр, но подчас технику подменяет темпераментом. У Коли Штейна страдает защита, пропускает удары.

Завтра они выйдут на ринг. Нужно дотерпеть до утра, нужно!

Сначала он ничего не почувствовал. Только вдруг стало почему-то тревожно. Только вдруг заколотилось сердце, и кровь частыми ударами отозвалась в голове.

Он протянул руку, нащупал на столике кнопку звонка. Сестра появилась сразу,

— Вам плохо?

— Свет, карандаш, бумагу.

— Вам плохо?

— Я прошу вас…

— Минуту…

Как стучит в висках, как колотится сердце! Только бы успеть написать, только бы успеть…

Сестра зажгла небольшую лампу, положила карандаш и бумагу.

«Я очень беспокоюсь о вас, мои дорогие. Завтра вам выходить на ринг. Помните, что у настоящего боксёра-мастера всё, начиная от передвижения по рингу и кончая ударом, абсолютно свободно, логично, красиво. Передвигается он скользящим шагом, без прыжков, удары наносит вместе с поворотом туловища, этот поворот происходит всегда в полном соответствии с переносом тяжести тела с одной ноги на другую. Механика движений при нанесении ударов и выполнении защиты зависит от той позиции, прямой или боковой, в которой находится в определённый момент боксёр. Вы не сердитесь на меня, мои дорогие, что пишу я вам истины азбучные. Лучше внимательно приглядитесь к себе, особенно ты, Коля, и ты, Лёва. Обо мне не волнуйтесь. Всё хорошо. Я совсем здоров…»

Он прислушался к боли, медленно вонзавшейся в лопатку. «…Скоро буду с вами и обниму чемпионов. Желаю победы. Аркадий Георгиевич Харлампиев».

Он надписал адрес, положил письмо на тумбочку. Он ещё увидел испуганное лицо сестры. Услышал, как она крикнула: «Врача!».

Это шумит не дождь. Это Сена лижет каменные плиты моста Мари. В жаровнях лопаются каштаны, чад их смешивается с запахом тины и прогнивших свай. А в небе повисло весёлое солнце. Они бегут с Клодит, взявшись за руки. Бегут вдоль набережной, и она смеётся, подставляя влажные губы. Вдруг погасло солнце и наступила тьма. На этот раз навсегда.

Он умер в три часа ночи 20 августа 1963 года.

В городе хозяйничала масленица. Казалось, что Смоленск навсегда пропах сивухой. Рожи обывателей российских лоснились, словно блины, щедро сдобренные маслом.

На главной улице у подъезда губернского дома каждый вечер крутились и стреляли два колеса с шутихами — непревзойдённое изобретение местного пиротехника — пьяницы Пигуса. Откуда у человека такая смешная фамилия, — не знал никто, даже полицмейстер, но из-за склонности «ракетчика» к горячительным напиткам его высокоблагородие переименовало его в Пьянгуса.

Как только у подъезда губернатора с адовым треском и шипением начали крутиться чёртовы колёса, город знал точно — масленица началась.

Хрипели у подъезда хозяина губернии испуганные лошади, бравые околоточные, рванувшие по стакану для «сугреву», соляными столбами застывали по обе стороны дверей. Съезжались гости на традиционный ужин.

Над городом плыл блинный чад. Ох уж эта масленица! Обыватель обжирался. Блины елись с икрой, со сметаной, с балыком, с тёртым сыром, со шпротами, да мало ли с чем можно есть столь прекрасную вещь — блины! Ну и, естественно, запивалось всё это огромным количеством водки, хереса, коньяка.

«Дичь, темнота, варварство, — витийствовал учитель рисования женской гимназии, — нет на вас Рабле».

Впрочем, в городе он уже слыл вольнодумцем. А на самом деле гастрит не позволял ему никаких отклонений от диеты.

Его превосходительство — хозяин губернии слыл русофилом. Поэтому старинный масленичный