Кто-то осторожно тронул Аркадия за локоть. За спиной улыбался заискивающе хозяин.

— Извиняюсь. Не знаю, как звать-величать. Но об деле одном желаю поговорить. Я, видите ли-с, все балаганы содержу. Может, согласитесь у меня гимнастом. Не обижу-с.

— Ребята, — Аркадий повернулся к друзьям, — как с деньгами у нас?

— Маловато.

— Ладно, борода. Сколько за выход?

— Синенькую.

— Идёт.

А через несколько дней дальше. С трудом верилось, что всего в полусотне вёрст от Москвы начиналась глушь — разбойничьи леса, непроезжие дороги, гнилые посады, облупившиеся деревянные соборы, лошадёнки с присохшим к шерсти навозом, пьяные побоища, кладбища с поваленными крестами, овцы в избах, больные дети, суровые монастыри, юродивые, засыпанные трухой базары с поросячьим визгом и бранью, нищета, воровство.

И казалось, что вечерами разносятся над землёй плач и стон голодных и обездоленных.

Не надо было обладать острым взглядом художника, чтобы увидеть контрасты. Яркие фейерверки в усадьбе Орловых под Обираловкой. Безвкусный, но величавый дворец Разумовских в Горенках. И повсюду словно грибы вырастали фабричонки и мануфактуры и шли туда из сёл на заработки. Шли в душные бараки, ели гнильё из хозяйских лавок и били земные поклоны, чтобы господь послал лучшую жизнь.

И Аркадий рисовал всё это. И щемящая боль рождалась в сердце, она не давала уснуть, делала никчёмными и ненужными споры о кубизме, урбанизме и прочих новомодных течениях тогдашней живописи.

В Москве всё оставалось по-старому. Только товарищи снисходительно улыбались, глядя на летние зарисовки.

— Ты, Аркаша, слишком реалистичен. Время передвижников кончилось, сейчас бог живописи — цвет, он должен передавать настроение. А у тебя? Мрак какой-то, задворки жизни.

Он отмалчивался, думал над картиной о жизни фабрики. Он уже видел её. Барак, длинный-длинный проход, тусклый свет лампы и лица людей, уставшие, страшные лица.

Теперь и Москву он воспринимал иначе. Иначе воспринимал слова чеховских героев с мхатовской сцены. Как же мог он, человек, родившийся в смоленской слободке, ежедневно сталкивающийся с несправедливостью и нищетой, забыть о своём долге перед народом, уйти на два года в ненужные споры московской богемы!..

— Аркашенька, голубчик, — стукнула в дверь хозяйка Алевтина Петровна, — к вам гости.

Аркадий вскочил с постели, начал натягивать брюки.

— Простите, Алевтина Петровна.

— Не ожидали, Аркаша, — на пороге, улыбаясь, стоял Ильин, а рядом с ним товарищ по гимназии — Алёша Певенцов. Алёшка здорово изменился. Из неуклюжего гимназиста превратился в высокого студента- технолога и даже бородкой обзавёлся.

— Господи, Евгений Семёнович, Алёша! Что же вы стоите? Заходите же! Алевтина Петровна, нам бы чайку… Да садитесь!

— Не беспокойтесь, Аркаша, — Ильин шагнул к Харлампиеву, — дайте я вас обниму, голубчик. Молодец. Видел, видел ваши летние работы; от всей души рад, что не ошибся в вас.

Они сидят за столом, обжигаясь, глотают крепкий душистый чай.

Пожалуй, никому уже давно Аркадий не был так рад, как этим неожиданным гостям. Ведь Ильин понимает его, он же не похож на этих снобов из училища!

Засиделись за полночь. Говорили о Смоленске, о живописи, об общих знакомых.

— Ну что же, — Ильин взглянул на часы, — мне пора. У меня к вам вот какая просьба, Аркаша: пусть Алексей у вас несколько дней поживёт, ему домой идти нельзя.

— Почему?

— Об этом он вам сам расскажет. Так можно?

— Господи, конечно! Я сейчас к хозяйке.

Упрашивать добрейшую Алевтину Петровну долго не пришлось. Конечно, если нужно, пусть этот милый юноша пробудет здесь сколько нужно.

Ильин ушёл, товарищи остались вдвоём.

— Тебе, конечно, интересно, Аркаша, почему я не могу идти домой. Но там меня ждут, видимо, для того, чтобы арестовать.

— Значит, ты…

— Да, я работаю для народа. Ты, конечно, помнишь наши споры о долге, призвании, служении людям. Я выбрал свою дорогу.

Аркадий молча мерил шагами комнату, потом открыл шкаф, достал папку с акварелями, с карандашными набросками, молча положил перед товарищем.

— Смотри.

Проговорили до самого рассвета. Они ещё и сами не понимали, какая огромная ответственность легла на их плечи. Ответственность за будущее Родины.

Через три дня Алексей ушёл. Жизнь пошла своим чередом. Училище, выступления в цирке, поездки по окраинам. Всё казалось было таким же, но вместе с тем всё удивительно изменилось. Вечеринки художников в мастерской, театральные премьеры и поэзо-концерты на какое-то время заслонили от него самое главное, без которого не может жить ни один честный человек.

Он вновь вспоминал свой первый московский день. Вспоминал дома на Пресне, разбитые снарядами. Ему, конечно, было ещё трудно разобраться в этой политической обстановке, которую переживала Россия. Он с трудом разбирался в программах многочисленных партий. Но знал он одно — его судьба неразрывно связана с судьбой народа и место его среди тех, кто борется за светлое будущее всех трудовых людей.

Аркадий не знал адреса Алексея. Из последнего разговора он понял, что его друг перешёл на нелегальное положение. А именно Алексей был необходим ему сейчас. Только он мог бы ему помочь разобраться в происходящем.

Это случилось в апреле. Алевтина Петровна ушла на базар — приближалась пасха. Аркадий оставался в квартире один.

Внезапно в прихожей забился колокольчик. Аркадий открыл дверь.

— Алёшка! Каким ветром?

Алексея узнать было нелегко. Он был в щеголеватом пальто с воротником шалью, массивной тростью в руках, на голове вместо студенческой дворянская фуражка с красным околышком.

Рядом с ним офицер с погонами поручика.

— Не удивляйся, Аркаша. Это мой друг, зовут его товарищ Сергей. Мы к тебе по очень важному делу.

— Заходите, заходите, я совсем один в квартире.

Поручик, звеня шпорами, прошёл первым, небрежно скинул шинель, за ним Алексей.

— Аркаша, у нас к тебе вот какая просьба, мы решили издать несколько листовок — обращений к рабочим. Хорошо, если бы ты помог как художник — нарисовал карикатуры на фабрикантов.

В эту ночь в комнате Харлампиева долго не гас свет. Никогда ещё Аркадий не работал с таким подъёмом и радостью.

Свет в окне господина живописца почему-то очень беспокоил невысокого господина в просторном пальто и котелке, надвинутом на глаза. Он мерил шагами противоположный тротуар, дымил дешёвой сигаретой, позёвывал в ладонь. А утром его сменил другой господин в таком же пальто и котелке и с такой же вонючей сигарой. А тот, первый, крикнул извозчика и назвал адрес «Гнездниковский переулок».

Извозчик внимательно взглянул на седока: «Из сыскного». Он в сердцах сплюнул, значит, поедет на шермока, их брат денег не платит.

Помощник начальника Московского охранного отделения Евстратий Павлович Медников, рыжеватый, человек, стриженный скобочкой, был больше похож на купца-старообрядца, чем на начальника