В предисловии затронута и базовая мифологическая коллизия ленинградской поэзии: Бродский — Аронзон. И не только в биографическом разрезе (дружба — ссора). Краткое сравнение поэтик весьма проницательно и очень остроумно и уместно демонстрируется (в примечании) кратким сопоставлением двух 'холмов' — у Бродского с холмов спускаются (“В тот вечер они спускались по разным склонам холма…”, «Холмы»), у Аронзона на холм поднимаются (“Каждый легок и мал, кто взошел на вершину холма…“, «Утро»).
Кстати, об “основополагающей” этой коллизии сам Леонид Аронзон (по рассказу Дм. Авалиани, сохраненному Германом Лукомниковым в его блоге http://lukomnikov-1.livejournal.com) говорил следующее: “Он <т. е. Бродский, конечно> пишет членом. Если ему отрезать член, он перестанет писать. А если мне — я не перестану”.
Сказано хорошо и хорошо, что сказанное сохранено, но — по некотором размышлении я пришел к выводу, что сказано все же в сердцах и неправильно.
Мне кажется, оппозиция «'с холма' (Бродский) — 'на холм' (Аронзон)» гораздо вернее. Ты забрался на вершину холма и куда дальше? — только на небо. Ты спустился с холма и идешь себе, пока не надоело.
Но, может быть, мне просто не хочется дальше размышлять об этом противопоставлении. Что оно преследовало Аронзона, так это понятно. И по общей литературной ситуации 60-х гг., и по личным биографическим обстоятельствам Аронзона — дружба с Бродским, ссора…..А каково было выступить в знаменитом фельетоне в качестве “распространителя стихов Бродского”? Кто, интересно, подставил его в таком оскорбительном качестве? Как это вообще получилось?
Несомненно, все эти коллизии в будущем еще будут оживленно обсуждаться, но свою точку зрения выскажу уже сейчас: в конце 50 — начале 60 гг, когда Бродский и Аронзон познакомились и подружились, они — с точки зрения моей личной мифологии, являлись одним и тем же человеком (сами того, разумеется, не зная) — своего рода зачаточным платоновским шаром. А потом это существо — но не совершенное существо, а как бы зародыш совершенного существа — распалось на две половины и они двумя корабликами поскользили в совершенно разные стороны, не только не ища друг друга, но, я бы сказал, совершенно наоборот. Мне кажется, непредвзятый взгляд на стихи и того, и другого этого времени отчасти объясняет этот мой мифологический образ.
В письмах Аронзона — соответствующие места открылись сразу же, практически на расхлоп! — несколько раз употребляется выражение 'сиамские близнецы'. По отношению к нескольким (разным) людям, включая знаменитого Швейгольца, 'убившего свою любовницу из чистой показухи' (письмо на зону). В смысле: мы с тобой (или таким-то), как разделенные сиамские близнецы. Очевидно, во внутреннем языке Аронзона 'сиамскими близнецами' обозначалось то примерно, что я назвал выше 'зачаточным платоновским шаром'. Само же представление о том, что он был с кем-то одно существо и теперь отделен, оказалось у него очень отчетливо присутствующим. Я не претендую лучше Аронзона знать, с кем он был сиамским близнецом и сколько их вообще было — мое наблюдение касалось того, что меня единственно касается, т. е. стихов. Так что я при нем пока и остаюсь.
Вообще поражает степень (само)отчетливости этой 'райской птицы'. Цитата на развороте перед титулом (это не форзац, а просто вторая и третья страницы):
'Материалом моей литературы будет изображение рая… Тот быт, которым мы живем, искусственен, истинный быт наш — рай…'.
Уже только ради этого — ради этой удивительной отчетливости, ради прямого взгляда на осознанное понимание автором собственной 'литературы', стоило заглянуть в эту книгу. Совсем не лишнее напоминание о том, что большие поэты никогда не бывают дураками. Не бывали, не бывают и не будут бывать.
Ну, и конечно, очень хорошо сделали составители, выставив эту цитату (я ее прежде не знал) на самое видное место.
Она в каком-то смысле решающая.
Не когда Р. M. Пуришинская (“Рита”, его вдова) говорит, что он был 'жителем Рая', не когда Елена Шварц это говорит, не когда я это говорю — не когда мы все это говорим, а когда он говорит это сам — и со всей возможной отчетливостью.
По аппарату нашего издания (по цитатам и ссылкам в статьях и комментариях) можно сделать вывод, что 'неофициальная' или, как это еще очень неудачно тогда называлось, 'вторая' культура, по крайней мере, в сегменте (достаточно большом), идеологом и руководителем которого старался быть (и, конечно, был) Виктор Кривулин, выдвигала Аронзона в качестве противовеса Бродскому. Вывод совершенно правильный: так оно в очень значительной степени и происходило. Или хотело происходить.
В качестве примера можно рассмотреть доклад Виктора Кривулина на аронзоновской конференции 1975 г. (републикован в 4-м за 2006 г. номере журнала “Критическая масса”, http://www.artpragmatica.ru/km_content/?auid=89— О. Ю.)
Помимо тонких и очень верных мыслей о поэтике Аронзона (и в некоторых случаях даже как бы поверх этих мыслей, одновременно с ними), содержатся и очень простые, относящиеся к 'социологии литературного процесса' утверждения. В том числе, когда Кривулин говорит об Аронзоне, сидящем в центре и т. д., имеется в виду одна очень простая вещь: при жизни Аронзон был центром своего рода небольшой 'секты' (не в прямом смысле, ни в коем случае! но иногда было очень похоже на своего рода хлыстовский корабль с Ритой — “богородицей” и Аронзоном — верховным жрецом), вход в его круг был достаточно ограничен (по многим причинам и многими способами). Для людей извне это все выглядело закрыто, театрализовано и часто не очень серьезно. Поэтому Кривулин говорит о “красоте” и “артистичности” Аронзона, “не имеющих прямого отношения к поэзии”. После смерти Аронзон сделался предметом поклонения нескольких очень узких кружков (в основном двух — собственного посмертного и круга с 67-го года отвергнутого, но преданно любящего Владимира Эрля). Чтобы сделать Аронзона 'противовесом', не только Бродскому, но и обоим флангам официальной ленинградской поэзии — т. е. Кушнеру и Сосноре, нужно было для начала 'обобществить' Аронзона, как минимум, отнять его у Эрля и сделать его 'одну из самых перспективных в мировой поэзии' (смешное место!) поэтик как бы патронажной доктриной всей ленинградской (неофициальной) поэзии. Это Кривулин прекрасно понимал. Но сделать этого он как раз и не мог (хотя на момент доклада явно собирался). И по субъективным причинам (просто сравните его собственную поэтику с описываемой и скажите, к кому она ближе — к Аронзону, или к Бродскому), и по причинам объективным — 'кружковое бытование' культа Аронзона и социально-культурная самоидентификация большинства участников неофициальной культуры этому препятствовали.
Несколько дней я размышлял над строчкой Аронзона «Мгновенные шары скакалок» (из раннего стихотворения «Полдень»). Иногда мне казалось, что строчка гениальная по пластике и демонстрирует то богатство возможностей, от которого Аронзон постепенно отказывался, 'всходя на холм'. А иногда, что в строчке есть 'небольшая погрешность', некоторый — переводя на язык людей шестидесятых годов — изобразительный 'дерибас', и это-де намекает, что вещность все равно была не совсем 'его вещь'. Сейчас, после консультаций с лицами, более прикосновенными к скакалке, чем когда-либо я прикосновен был, склоняюсь все же к мнению, что со зрительностью там все в порядке: одиночные скакальщицы скакнут (создадут тем самым мгновенный шар), остановятся, а потом снова скакнут. Удвоенных, вертящих для третьей, касаться это, само собой разумеется, не может.
Но тут-то и обращает на себя внимание, что в 'Раю Аронзона' — на вершине холма, которой он достиг в 68 — 69 — 70 гг., люди — со скакалками или без — практически отсутствуют. Не считать же людьми богиню-Риту, демона-Михнова, зайчика-Альтшулера или себя-Аронзона, ослепленное красотой мира дыхание.
Совершенно прекрасно сказал об этом кишиневский поэт Олег Панфил (в своем блоге http://silversh.livejournal.com):
“Аронзон (особенно поздний) — это рай чуть ниже живота, рай ланей и оленей, животного, телесного, инстинктивного. Прозрачное золото этого рая обугливает краешек жизни, которым удалось соприкоснуться с ним — мимо пожизненных таможен и полосы отчуждения. На этом обугленном краешке безмыслие граничит с безумием, любовь — с западней”.
И хотя я сейчас уже не думаю (согласившись, в том числе, с доводами авторов предисловия и
