высилась главная башня замка, безмолвная, как опустевшее гнездо. Здесь некогда царь Луарсаб впервые увидел Тэкле. Палавандишвили снял шлем и поклонился, отдавая должное величию любви. Не только «богоравный», но и «тень аллаха на земле» – шах Аббас – пировал под сенью грозного замка. Властелины наполняли золотом легендарный приют «барса». С этими мыслями придворный князь поднялся по каменным ступеням в дарбази… и застыл на пороге: вместо ожидаемого богатства – ковров, оружия, серебряных изделий – уныло ютилась по углам глиняная посуда, холодом веяло от каменных стен, лишенных каких-либо украшений; не арабская мебель, а деревянные скамьи торчали на исковерканном полу.

Кровь ударила в голову князя, и он, неожиданно даже для себя, выхватил из цаги нагайку и заорал:

– Где богатство Саакадзе?

– Когда от Хосро-мирзы спасал семью, все с собою увез Моурави, – степенно и якобы без умысла сказал муж Вардиси. – Кто знал, что магометанин благодарность в сердце держит? Помнит: Моурави из болота забвения его вытащил, мирзою помог стать. Даже на один бросок копья ни один сарбаз к Носте не приблизился.

Палавандишвили до боли прикусил губу: хоть и ни словом не упоминалось о Теймуразе, которому Саакадзе помог вернуть корону, да еще двух царств, но намек был слишком ясным.

Сборщик, привычно закатав рукава чохи, угрюмо подошел к тахте.

– Еще недавно здесь ковер лежал: в середина красно-синие птицы, а по бокам кувшины с розами, а сейчас доски, кок язык лгуна, гладкие. Куда спрятали?

– Ищи, господин. Найдешь, себе возьми. А как доскам не быть гладкими, если по приказу Моурави их строгали? А доски кто посмеет унести, если мне поручил Моурави замок стеречь? Пусть не каждый день, все же часто здесь сплю. – Дед Димитрия гордо поправил пояс и приосанился.

Князь нерешительно оглянулся. Внезапно прадед Матарса ринулся в дверь и вскоре возвратился с подушкой в чистой ситцевой наволочке, озабоченно положил ее на тахту, отошел, посмотрел сбоку, вновь подошел, взбил и гостеприимно произнес:

– Садись, князь. Как можно, такой благородный – и на голой тахте!.. Жаль, ни одной индюшки не осталось: бабо Кетеван сокрушается, не из чего сациви приготовить.

Едва сдерживая смех, Гогоришвили как можно строже сказал мужу Вардиси:

– Барашка зажарь, вино тоже лучшее для князя найди, атенское! Мед, наверное, есть; гозинаки пусть женщины приготовят, лаваш самый свежий достань. Где прикажешь, князь, скатерть разостлать?

– Где хочешь, мне все равно, – насупился князь: гордость требовала отказаться от вынужденного гостеприимства, а голод разжигал воображение, и пересохшие губы при одном упоминании о вине и лаваше предательски вздрагивали. – Ты, азнаур, надолго здесь?

– Хотел сегодня уехать. Теперь, если разрешишь, князь, тебе в помощь останусь.

– Об этом сам хотел тебя просить.

Вопреки ожиданию, обед князю подали вкусный, и вино было хорошее. Для сборщика, гзири, нацвали и писцов расстелили скатерть на другой тахте и угощение выставили похуже – вино кисловатое, а гозинаки и иные сладости совсем забыли подать.

Князь пригласил Гогоришвили разделить с ним обед и тихо расспрашивал о… Георгии Саакадзе. Хотел было и Гогоришвили о ностевцах поговорить, но князь устало махнул рукой: «Завтра!».

Ни первые, ни последние петухи не нарушили сон прибывших, – петухов попросту не было. Зато ночь напролет давали о себе знать жесткие ложа.

С самого раннего утра сборщик, нацвали, гзири и писцы, не скупясь на ругань, принялись обшаривать Носте. Они чувствовали подвох, но доказательств не было. Скудные запасы на зиму, жалкий скот и пустые подвалы не сулили не только «законной» доли обогащения, но хотя бы сытной еды. Когда они ловили ностевцев на том, что кувшины пахнут свежим сыром, их заверяли: «Был свежим, теперь даже сыром нельзя назвать». Когда обнаруживали жирную курицу, клялись: «На свадьбу откармливали». А у Кетеван совсем плохо дело обернулось. Опытный сборщик обрадованно закричал:

– Куда скот спрятала?

– Давно съели.

– Съели? А свежий навоз для удобрения сада, не меньше чем от десяти коров, откуда?

– Мой ангел помог.

– Что-о?! – взъерепенился гзири. – Ты как сказала?

– А разве неправда? Год, как навоз лежит, в вид такой, будто только что на… бросан.

– Замолчи! – взревел гзири, вздыбив голову, как бык перед ударом. – Князю расскажу! Он тебя наградит щедро за…

– Пусть щедро, господин, только сам ты не слепой: видишь, щедрее ангела никто не может. На него уповаю.

Кубарем вылетел со двора Кетеван побагровевший нацвали с пустым кисетом на шнурке, а за ним гзири, поблескивая медной стрелой на шлеме, ошарашенный сборщик с арканом на плече, писцы с чернильницами на поясах и гусиными перьями в папахах, преследуемые напутствиями рассвирепевшей бабо Кетеван.

Долго беседовал по душам Гогоришвили с князем, убеждая последовать его совету. Покусывая ус, князь все больше мрачнел и наконец велел собрать ностевцев.

Давно не было так многолюдно на церковной площади. Три древних высохших дерева, – если срубить, три серых черта выпрыгнут, – растопырили свои дико торчащие ветви над безмолвствующими ностевцами.

Даже шепота не слышно. «Так надо», – учил их накануне Гогоришвили.

Князь, засунув нагайку глубоко в цаги, сумрачно оглядел площадь. «Что за народ! Стоят тихо, а мне все кажется, камнями меня забрасывают, да еще на запас по два кинжала за чохой скрыты», – и, перекрестившись, спросил:

– Где священник? Почему не вижу?

– Ты ни при чем, благородный князь: как можно видеть того, кого нет? – Дед Димитрия вздохнул. – Дочь у нашего отца Антония сильно заболела. Очень ее любит. Как только прискакал вестник, сразу отец на кобылу вскочил, – пусть в рясе, а как джигитует! Семья тоже следом выехала; правда, на арбе. Что делать, лишь одну кобылу имеют.

– Псаломщик к семье тоже уехал, но на осле, разбогатеет – кобылу купит. Может, нужен там будет, – смиренно добавил Павле.

Глазки деда Матарса так и сверкали: это он предложил мествире в короткой бурке прислать ложного вестника. «Иначе как при священнике скот угонять? Или в тайнике богатство прятать? Хоть и свой – тоже Георгия ждет, все же священник: может не вытерпеть и предать согрешивших, ради спасения их душ. Лучше не искушать. Пока до дочери доедет, день пройдет: увидит – здорова, обрадуется, простит ложного гонца; а раз приехал – погостить останется. Тут семья на арбе притащится, псаломщик на осле тоже – опять погостить придется, с дороги отдохнуть. Пока вернутся, здесь все мирно будет, уже царскими станем. Расстроится, что свое не успел спрятать, – без греха как душу спасать? – и назло о нашем не скажет».

А князь, потеряв самообладание, говорил, говорил до хрипоты.

– Не беспокойся, князь, беречь, конечно, не откажемся. Кто из умных может подумать, что Георгий Саакадзе не вернется?

«Прав этот старик, – размышлял обескураженный князь. – А вернется Саакадзе, начнет мстить. Неразумно мне рисковать своим замком. И потом – разве Зураб не намекал, что княгине Нато Эристави Арагвской, моей двоюродной тете, будет приятно, чтобы князь из ее рода замок Русудан оберегал?»

– Значит, не хотите подчиняться прибывшим со мною нацвали, гзири и сборщику?

– Благородный князь, каждый из нас отдельно подчинится, а за всех вместе ручаться не можем. Начнут приезжие притеснять, народ приглашение Сафар-паши вспомнит, и… в одно утро, кроме стариков, никого не найдут храбрый гзири в шлеме и нацвали в папахе.

«О-о, чтоб тебе вином упиться! – чуть не вскрикнул Гогоришвили, искоса следя за притворно сокрушающимся Зауром. – Любым средством надо уберечь Носте, пока будет спокойно царствовать Теймураз и беспокойно рваться к горцам – Зураб».

"Что ж предпринять? Неужели последовать совету азнаура? – почти тоскливо думал Палавандишвили. – Что за народ! Стоят смирно, говорят покорно, а мне все кажется, что я стою под скалой,