Снова Носте бурлит, но не так, как бурлило оно в дни весеннего половодья, когда наступает возрождение земли, или в дни празднества засеянного поля, зацветшего сада, зазеленевшего виноградника. Нет! Полымем опалены каменные гнезда. Здесь негодование вытеснило иные чувства. Здесь в избытке угрозы, растущие с каждым мгновением. Так бывает с горным обвалом: низвергаются снега с адским шумом, увлекают за собой обломки скал, сметая на своем случайном пути леса и все, что препятствует их неукротимому движению.

Спешно прибывший Гогоришвили, отец Даутбека, нашел всех прадедов, «старых» дедов и «молодых» дедов на берегу Ностури, где вечно журчит серо-голубая вода, накатываясь на камни и придавая им форму дисков. На бревнах, образующих как бы три стороны квадрата, так тесно, что и мухе не втиснуться. Но при виде Гогоришвили все одновременно, вскочив, принялись наперебой уговаривать желанного гостя сесть рядом.

Боясь кого-либо обидеть, Гогоришвили нерешительно оглядывал друзей детства, столь близких ему, друзей юности, почтенных стариков и односельчан, возмужавших в годы его отсутствия.

Выручил дед Димитрия:

– Га-га-га! Го-го-го! Что кричите? Или забыли, куда следует сажать почетного гостя? – Бесцеремонно палкой оттеснив прадедов, дед Димитрия усадил друга посредине главного бревна. – Присядь, дорогой! Пока зарежут барашка, расскажи, как живешь? Здорова ли твоя благородная семья?

– Спасибо, дорогой, у меня, благодарение богу, все здоровы. Только одно огорчение – Носте шатается.

– Э, друг, не всегда то, что шатается, падает. Тебе кто сказал?

– Мествире в короткой бурке. Его прислал Арчил, смотритель царской конюшни.

– У нас он раньше был. Уже угощение приготовили для непрошеных гостей: на утреннюю еду – чтобы сдохли, на полуденную – чтобы околели!

Кругом пошел гогот. Таковы уж ностевцы: и в печали не оставляет их смех, и в веселье не ускользает от их внимания горе.

Поощренный прадед Матарса, сплюнув, выкрикнул:

– Мало будет, на вечернюю еду можем…

– Поэтому спешно и приехал, что боялся вашего буйства! – проговорил Гогоришвили. – Не время, дорогие, характер ностевский показывать. Могут воспользоваться и тоже угостят, чем не следует.

– Ты что, быть покорными нам советуешь? – удивился дед Димитрия и подскочил так, словно на поле битвы выставил щит и вскинул копье.

– Не будет покорности! Кто с Великим Моурави под одним небом прожил, тот не знает смирения! – Павле нахохлился, как орел.

– Я не о смирении говорю, дорогой Павле, а об умном способе сохранить если не богатство, то хоть замок в целости.

– Уже сохранили! – затрясся от смеха прадед Матарса, подмигнув друзьям. – Зайди, друг, в замок: долго не засидятся в нем незваные гости!

– Занозу им в спину! – от всей души пожелал дед Димитрия.

– Лучше ниже! – уточнил прадед Матарса.

Раскатистый хохот огласил берег реки. Нет, здесь никто не покорится!

– А со скотом как? – Гогоришвили подыскивал доводы умерить пыл воинствующих ностевцев.

– Со скотом? Тоже так, – усмехнулся муж Вардиси. – Половину в горах скрыли, как от врагов; многие стада к родителям «барсов» угнали. К тебе, дорогой Заур, тоже отправили, – наверно, другой тропой скакал, потому не встретил, – под общий гогот закончил седеющий зять Эрасти.

– Все же хоть немного рогатых оставили? – забеспокоился Гогоришвили.

– Почему не оставили? Как может дом без скота жить? Я себе взял трех хвостатых овец, стареющую корову и двух коз. Что делать, Саакадзе давно Носте покинул, кто раньше много имел, на здоровье скушал, а кто мало – совсем бедным остался. Вот бабо Кетеван до последней курицы отправила к отцу Элизбара и такое целый день кричала: «Чтобы птиц, выкормленных при Георгии Саакадзе, поедали враги? Пусть я раньше ослепну!..» Тут все женщины ее одобрили. Сейчас чуточку жалеем, ни одной индюшки не сохранилось, чтобы тебя, дорогой гость, сациви накормить.

– Сациви тогда угостим, когда наш Георгий вернется и тупой шашкой, как гусей из огорода, выгонит непрошеных владельцев.

– К вам такое слово, – осторожно начал Гогоришвили. – Наш Георгий не только оружием побеждал, больше умом. Если ум тоже спрятали, как куриц, – плохую услугу окажете Великому Моурави. Царские посланцы обрадуются и совсем непокорных уничтожат.

– Как уничтожат? Убьют? – изумился прадед Матарса.

– Почему убьют? Другое придумали: всех ностевцев по разным царским селениям раскидать. Подумайте, всю жизнь вместе были, а за непокорность – друг может друга больше не встретить.

Безмолвие сковало берег, тяжелое, как ледяная глыба. Пожухли яркие переливы красок, придававшие только что горам, раке и долине очарование безоблачного дня, и тягучая серая муть, словно растворив голубоватые крутосклоны, застлала даль.

Дед Димитрия с ужасом почувствовал, как призрачны мечты и жестока явь. «Уйти от всего, что с детства стало душою! Перестать дышать воздухом, неизменно чистым, как родник! Уйти от прадеда Матарса! Лучше…» Дед Димитрия прижал к губам ладонь, словно боялся, что вот-вот вырвется стон и выдаст самое сокровенное. Он смотрел – и не узнавал знакомые, дорогие лица. Искаженные страхом и отчаянием, они словно поблекли в туманах осени, уже далеко… далеко за пределами не только Носте, но и… всей земли.

Гогоришвили окинул взглядом берег, встревоженных ностевцев и подумал: «Упаси, иверская, подсказать врагам то, что немыслимо! Нет страшнее казни для ностевцев, чем разъединить их», – и ободряюще вслух сказал:

– Если с почетом встретите, все останется по-старому. Что делать, на их дворе сейчас праздник, у них зурна играет. Но придет время, они будут думать, как сохранить… нет, не скот, на такое мы не польстимся, – жизнь как сохранить; хоть и подлую, а все же свою… жаль будет терять.

Долго поучал ностевцев Гогоришвили. Уже солнце, как огненное колесо, скатывалось по синей тропе, цепляясь за мимолетное облачко, как за придорожную кочку, когда кто-то вспомнил, что гость еще не ел с дороги и не отдохнул.

Но не пришлось Гогоришвили отдохнуть сразу. Едва оставил он берег реки и вслед за стариками свернул на уличку, затененную чинарами, как услышал громкий разговор. Возле калитки дома Иванэ, скрытой зарослями, кто-то молил, кто-то взволнованно выговаривал.

– И серебряный браслет не нужен! Ты убил у меня вкус к украшениям.

– Постой, Натэла, хорошо, все на берегу, иначе куда от стыда глаза скрыть? – укоризненно покачивал головой Иванэ. – Мужа у порога томишь, почему в дом не зовешь?

– В дом?! А детям что скажу? С какой войны их отец вернулся? С каким врагом дрался? Почему встревожить детей должна? Пусть раньше искупит вину перед Моурави, потом пристроится к очагу.

– Натэла! Натэла! – застонал Арсен, папахой проводя по глазам. – За что ранишь? А в Лихи другие иначе жили, только я один виноват? Разве мою грудь не теснит отчаяние? Где мой дом, жена, дети? Почему, как нищий, стою у порога?

– А ты что, как победитель, хотел на мутаках возлежать? – Натэла захохотала, и вдруг злобно: – Не хочу учить тебя, что надо сделать, чтобы очаг для тебя радостно горел. А пока не попадайся ни в лесу, ни в долине, ни во сне, ни наяву.

– Натэла, а я что, не знаю, что делать? Или четыре раза не скакал к Моурави? Говорит, лиховцев к себе не беру. Даже просьба благородного Даутбека Гогоришвили не помогла… Если так, то лучше с горы мне вместе с конем свалиться!