же удерживало их? Кровь, – ибо, не говоря о дружинниках, немало русских должны были навсегда смежить глаза, если бы разгорелся неравный открытый бой. А они, «барсы», не желали потерь в рядах стрельцов и казаков. Поэтому Матарс и Пануш настаивали на обороне крепостцы, ибо при этом сохраняли выгодную позицию, в персияне вынуждены были бы вновь прибегнуть к неоднократным приступам и потеряли бы свое преимущество в количестве. Но и пятисотенный и атаман решительно отказались.

– Оно статно, – усмехнулся Вавило Бурсак, – что за плохою укрепою долго не усидишь.

– К победе не ходят тихим ходом, а летают лётом! – проговорил Овчина-Телепень-Оболенский.

– Но как бы не попасть в сети, – делая еще одну попытку отговорить их, сказал Матарс, – кизилбаши хитры.

– Авось! – непоколебимо ответили русские.

Омар никак не мог перевести это чудное «авось!». Но отвага и молодечество – природные свойства «барсов» – помогли им в этом бесшабашном восклицании расслышать что-то родное, от чего у каждого сердце забилось весело.

Избегая лобового удара, Матарс предложил другой способ нападения, пятисотенный и атаман внесли свои поправки, и в новом плане сочетались картлийская ловкость, казацкая смекалка и стрелецкая храбрость.

Поднялись туманы, поползли по скалам, нависая белыми прядями. Смутно виднелись ряды стрельцов и казаков. Пятисотенный спокойным голосом, точно говорил об облаве на волков под Истрой, поведал стрельцам о приходе новых сил кизилбашей и проникновенно закончил напутствием:

– Ребята, ломите дружно все, что будет впереди. А не одолеем, так ляжем костьми на месте и не положим бесславия на русское имя! По заветному слову наших дедов: мертвии бо срама не имут!..

Заканчивал и атаман свою речь, дышащую чисто казацкой удалью и бездомьем:

– Утекать, братцы, некуда – сами видите. До Терека – как до Днепра далеко; да там же нет у нас ни жен, ни детей – плакать будет некому. Так уж коли не то, так сложим головы добрым порядком и не покажем басурманам прорех и заплат на спинах казацких!

И завет предков, и презрение к благам земным, отразившиеся в речи пятисотенного и атамана, были понятны «барсам». И сейчас, когда туманом неизвестности был окутан грядущий день, им захотелось обрядом своих предков отметить новое братство. Пануш подозвав Нодара, и по знаку Матарса три клинка, блеснув, вырвались из ножен. Омар объяснил военачальникам происходящее, и против Матарса стал Овчина-Телепень-Оболенский, против Пануша – Вавило Бурсак, против Нодара, по его желанию, – Меркушка. Сурово сделали клинками надрезы на своих указательных пальцах Матарс, Пануш и Нодар, такие же надрезы они сделали на указательных пальцах русских и смешали свою кровь с их кровью, потом скрестили клинки, и каждый прикоснулся губами к клинку побратима. Выхватили клинки и дружинники и скрестили их с саблями стрельцов и казаков. Отныне Терек становился их общим отцом, а Арагви – матерью.

Прикрываясь туманом, картлийцы и русские гуськом выбирались из крепостцы и развертывались веером: дружинники в середине, казаки по левое крыло, а стрельцы по правое. Едва слышно отдавали команду сотники и есаулы, следуя примеру картлийцев; казаки и стрельцы, притаиваясь за валунами, выступами или распростершись на сырых плоских камнях, словно проваливались сквозь землю.

Матарс, подпрыгнув, ухватился руками за нависший выступ, подтянулся и одним рывком очутился наверху. Прислушался. Ничто не нарушало покоя на дне бездны, и лишь, казалось, звенела, как натянутая струна, сама тишина. Минбаши, имея численный перевес, не сомневались в победе и, расставив стражу, ждали, наверно, пока рассеется туман. Напасть сейчас на персидский стан было выгодно, несомненно и Саакадзе решил бы так, – но впереди над единственной тропой, ведущей к кизилбашам, тускло горел на обломке скалы костер, выдавая присутствие вражеского часового.

Выслушав Матарса, вернее Омара, не отходившего от военачальников, пятисотенный обернулся к атаману:

– Ну, чего же будем еще ждать? Начинай!

Вавило Бурсак усмехнулся, вытащил баклагу, проверил, не осталась ли в ней хоть одна капля, подбросил и, дабы не нарушить тишину, не разрядил пистолет, а ударил шашкой. Осколки посыпались на Меркушку. Значит, ему и надлежало убрать сторожевого сарбаза.

Неосторожный звон мог вспугнуть сарбаза, так заметил Матарс. Но атаман лишь отмахнулся:

– Он же хоть сайгак, но не дурень, – и по-пластунски отполз к казакам.

Меркушка через силу скрывал ликование. Нравился ему пятисотенный за сочетание нежной души и несгибаемой воли, но надоело торчать при нем вестовым сигнальщиком. И Меркушка, мысленно благодаря атамана за удачный удар, торопливо налаживал аркан.

Пока Меркушка, стараясь не только не задеть камешка, ко и не дышать, подбирался к сторожевому сарбазу, Нодар с огнестрельщиками, несколько левее, подкрадывался к расселине, откуда начиналась тропа, доводящая до персидского стана. Накинув на шлемы белые башлыки, картлийцы слились с туманом, уже клубившимся по всему ущелью.

Меркушка, притаясь, двигался к обломку скалы, наконец он бесшумно обогнул влажный выступ и по выдолбленным ступенькам стал, пригибаясь, красться к стоящему, опершись на мушкет, сарбазу.

Взвился аркан. Зеленые молнии сверкнули в глазах сарбаза и увлекли его в бездонную темноту.

Мгновенно облачившись в наряд сарбаза, надвинув на лоб его шлем, Меркушка с сожалением укрыл под камнем свою пищаль и облокотился на мушкет.

Но вот показался казак, условно вскинул длинную пику. Меркушка нацелил мушкет, прошептал:

– Гляди, чтоб не сосватала сабля кизилбашская.

– Так я ж не за тем, – усмехнулся Петр Среда, – я лишь плечо поразмять… – и растворился в тумане.

Вскоре послышался клекот орла, потом – справа – свист. В стане поднялась тревога, сарбазы бросились на свист, но где-то внизу послышался хохот. Сарбазы заметались.

Как из стелющейся пелены выступил Пануш, условно взмахнул пестрым значком, и тотчас за ним показались картлийские дружинники в кизилбашских доспехах, снятых с убитых. Мелькнули персидские копья и сгинули в белой тьме.

Ругаясь по-персидски, Матарс рванулся на охрану минбаши. В тумане залязгали булаты. И снова в ущелье послышались свист и хохот.

Минбаши бегом повел ленкоранцев, с ходу открывших сокрушительный огонь. Дружинники падали как подкошенные. Продолжая начатое Петром Средой заманивание врагов к ущелью, «барсы» условно взмахнули клинками, и дружинники, отстреливаясь, стали отходить перебежками.

Первая линия сарбазов-мушкетоносцев, сделав выстрел, останавливалась, перезаряжая мушкеты, вторая линия заступала на место первой, в свою очередь делала выстрел, останавливалась, пропуская вперед третью линию. Завеса огня не прекращалась, что придавало отступлению картлийцев естественный характер.

Грохот думбеков и пронзительные звуки труб подхватили яростное «алла! алла!». Семь сотен сарбазов- копьеносцев устремились за мушкетоносцами, прикалывая на ходу раненых картлийцев и готовясь вступить в рукопашный бой.

Неожиданно в самом тесное проходе, возле обломка скалы, какая-то огненная туча пронеслась над шлемами мушкетоносцев и обрушилась на копьеносцев, отсекая их от трех огнебойных рядов. Не успели кизилбаши разобраться, в чем дело, как новая туча, полыхающая огнем, врезалась в самую середину копьеносцев.

Вопли, стоны. Сарбазы подались было назад, но их с проклятиями встретил в копья последний ряд отборных ленкоранцев, выполнявших приказ минбаши: не допускать бегства!

А Нодар из засады отдал команду, и с диким свистом, перемешивая дым с туманом, стрелы вонзились во вражеские ряды. Оказавшись без запаса, мушкетоносцы круто повернули вправо, все руша на своем пути. И вдруг из белой гущи вынесся громовый голос Вавилы Бурсака:

– А ну, хлопцы, подавай помогу грузинцам!

Сожалея, что невозможно вести бой на конях, казаки с гиканьем рванулись на мушкетоносцев. Рядом с атаманом рубился Петр Среда – рубился с упоением, радуясь, что так успешно заманил врага.

– Нехристей-то без счету! – пробасил где-то Фрол Каланча.